Охота на охотника - Карина Демина (2021)

Кормили шесть раз на дню, и Одовецкая просила передать, что, ежели хоть что на кухню вернется, она самолично явится с серебряною ложечкой. И явление ее Стрежницкий представил себе столь живо, особенно ложечку, узенькую, с длинною ручкой, на которой его имя выгравировали, что просто оторопь взяла. Потому подносы на кухню возвращались чистыми, а его самого охватывала сонная нега.

Прежде ему не случалось, чтобы вот так… наедине с собою.

И голова-то почти не болела, рана и та зудеть перестала, разве что самую малость подергивала, вырывая Стрежницкого из затянувшегося сна. Тогда-то и наваливалась память. Он вдруг обнаружил, что и вправду помнит преогромное количество вещей, казалось бы, совершенно ему ненужных. Как вот та деревенька, в которую он явился, когда собрал первую сотню…

Мститель.

Славно горела. Людишки метались, ревели коровы, неспособные выбраться из хлевов. Дымило, чадило. Сыпало гарью с ясного неба. Кто-то визжал, кто-то кричал, кто-то молил о пощаде… гойсали конные, пьяные от крови и собственной власти. А он стоял.

Смотрел.

И старался не слушать, как тяжко вздыхает за плечом Михасик.

– Дурное вы затеяли, барин, дурное… – он все повторял, и Стрежницкий таки не выдержал, одернул:

– Замолчи. Как они нас, так, значит, по-доброму…

– А дети-то…

– Все одно без взрослых не выживут.

Муторно. И муть эта подкатывает к самому горлу, будто кто на ухо шепчет, что, мил человек, догулялся, добегался? Все-то тебе было в круговерти, когда золотой, когда кровавой. Неужто и вправду думал, что не выберешься из нее?

Не встретишься с собою?

А теперь полежи, подумай хорошенько, вспомни… погляди на себя.

Обозники полегли в снегу. Охрану еще когда побили, и теперь конные деловито спешивались, шли к телегам. То тут, то там раздавались выстрелы.

– Помилуйте! – Купчишка осмелился выползти, упал на колени перед лошадью. – Это ж для Тагельца хлеб, там люди помирают…

Стрежницкий разрядил пистоль в лицо. Жеребец его и ухом не повел, через тело переступил аккуратно, лишь Михасик вновь вздохнул.

Помирают. Верно.

И Стрежницкому велено сделать так, чтобы и дальше помирали, глядишь, близость смерти и заставит смириться, сдаться императорским войскам. А то ишь, независимости пожелали.

Памяти было много.

А крови и того больше. В какой-то момент Стрежницкий осознал себя стоящим подле окна. Благо было то узеньким и еще решеткою забранным, захочешь с башни кинуться – не протиснешься.

Стрежницкий не хотел.

На руки свои поглядел, надо же, не бурые, а должны бы от крови, на них скопившейся. И не исчезла, не повымылась за годы. Он пошевелил пальцами.

Хмыкнул.

В монастырь, что ли, податься? А то и вовсе на скит. Поселиться на дальнем берегу Белынь-озера, который людишки не жалуют, и доживать век свой смиренно.

Нет, не в его характере.

Да и вина…

Переживет как-нибудь… только тоскливо. До того тоскливо, что хоть волком вой. Волков той зимой расплодилось немерено, и по деревням они гуляли мало людей вольнее. Иные и вовсе, окаянства набираясь, раздирали соломенные крыши, пробирались в дома, вырезая и скот, и вовсе все живое, как в той вот деревеньке, на которую его отряд наткнулся случайно.

И на волков хорошая охота была.

Местные, далекие от мира, сами слегка одичавшие на болотах, в благодарность рыбы вяленой подарили, муки рыбьей два мешка, а еще сироту, который куда как полезен оказался. Все тропки заветные ведал. Правда, продержался недолго, помер, то ли от воды гнилой, то ли от совести.

Совестливые войной не выживают.

А Стрежницкий вот сумел.

Он мотнул головой и на ногах устоял, только самую малость качнуло. И до двери дошел сам, походкою ровной. И постучал, а когда охрана открыла, спросил:

– Записочку не передашь?

– Хрен тебе, – с немалым удовольствием ответил казак.

– Навойскому пожалуюсь…