Остановиться, будто бы дыхание переводя… и глядеть… этому фокусу его Михасик научил, которому случалось на паперти стаивать. Один глаз влево глядит, другой – вправо, и рот приоткрыть. Выражение лица получается на редкость дебильноватое, если еще слюну пустить, то никто и не подумает, что дурачок блаженный вовсе не так уж блажен.

Слюну пускать Стрежницкий поостерегся.

Авдотья же моргнула, но и только.

– Сам подумай, – спокойно продолжила она. – Жениться тебе все равно придется, и ты наверняка об этом думал. Искать станешь. Найдешь какую дуру, которую родители без приданого пристроить рады будут. Она тебя в слезах о своей загубленной жизни утопит.

И еще шаг.

Кресло.

Спинка высокая, Авдотья же сидит прямо, руки на коленях сложила, только вот под левой поблескивает металл короткорылого револьвера. В глаза глянула и усмехнулась.

Вот же, бесова девка!

– А мне папенька тоже кого-никого подыщет… еще год-другой даст погулять, а там тетка с него не слезет. Будет пугать, что старой девой останусь. И осталась бы. Невелика беда, но нет же… И ладно, если муженек попадется разумный, а то же ж всяких хватает. В иных дури куда больше, чем в тебе.

От нее пахло свежестью.

Грозой, которая приходит с севера. Косматыми тучами и ветром. Запахом хвои, что становится тяжелым, навязчивым, будто предупреждая о скорой буре.

А в голове билась навязчиво чужая мысль:

– Убей.

Будто на ухо шептали. И стояла она, проклятая его невестушка, за плечом, и чувствовал Стрежницкий и присутствие ее, и тяжесть руки, и холод исходящий, и невозможность всего этого. Чувствовал…

Он медленно наклонился, опираясь на кресло.

– Так женишься? – уточнила Авдотья. – Поверь, я куда лучший вариант, нежели Лизавета, тем более что на нее князь глаз положил, а он своего не упустит.

– Женюсь, – пообещал Стрежницкий, рывком опрокидывая кресло вместе с Авдотьей, и она, кувыркнувшись, ловко, по-кошачьи, встала на ноги.

Коротко рявкнул револьвер.

И кажется, пуля почти коснулась щеки Стрежницкого. Рассыпалось искрами ощущение чужого присутствия, и голос ослаб.

– Не попала, – Авдотья поднялась с пола. – Ты как?

– Живой, – мрачно произнес Стрежницкий. Голова вновь заболела, и так назойливо, тяжко, будто гвоздь в макушку вогнали. Он и чувствовал этот гвоздь, пробивший череп, застрявший внутри, и хотелось сунуть пальцы в глазницу, расширяя рану, и не важно, какой ценой, однако добраться до гвоздя, до… – А ты всегда на свидания с револьвером ходишь?

– А то, – она подошла и подала руку. – Жизнь, она такая… непредсказуемая. А с револьвером всяко легче. Одовецкую кликнуть?

– Навойского… потому что…

Голова кружилась.

И перед глазами плясали цветные пятна.

– Позову, – серьезно ответила Авдотья. – А ты давай присядь, герой… вот же на мою голову… и на минуту тебя оставить одного неможно. Теперь и не оставлю. Вечером повенчаемся, а на ночь…

– Вечером?!

– Передумал?

– Авдотья!

– Чего? Да сядь ты уже, бестолочь. Я же говорю, лучше меня все равно не найдешь!

– Зато ты найдешь, – головная боль мешала сосредоточиться. Жениться? Да куда ему… ему, может, осталось не так и долго. И вообще он вдвое, если не втрое старше.

– Ничего, мужчине это простительно.

Это он вслух говорит?

– Говоришь, хотя похоже, что бредишь… – прохладная ладонь коснулась лба. – Лихорадки нет. Помнишь, ты мне куклу привез? Красивую, личико белое, фарфоровое… и платье такое… Ни у кого такой не было. Я ее во двор вынесла, похвастать хотела, так мальчишки разбили. Я плакала.

– Не помню.

– Ничего… Ты мне сказал, что плакать – дело бесполезное, обидчиков наказывать надо.

– И тогда ты в меня влюбилась?

Боль уходила, что вода в песок.