Атлант расправил плечи - Айн Рэнд (2011)

– Дагни, – зашептала она, – это… это то, что я чувствовала в детстве… то, что, как будто, лучше всего помню с тех пор… и, оказывается, я не утратила этого чувства, оно живо, оно всегда было живо, но, повзрослев, я подумала, что его нужно таить… у меня не было для него названия, но теперь, когда вы сказали, я внезапно поняла, что оно представляет собой… Дагни, это хорошо – так относиться к собственной жизни?

– Черрил, слушай внимательно: это чувство – вместе со всем, чего оно требует, и что предполагает – самое благородное, высшее и лучшее на свете.

– Я спрашиваю потому, что… что не смела так думать. Люди давали мне понять, что считают это грехом… что осуждают это мое чувство… и хотят его уничтожить.

– Это правда. Кое-кто хочет его уничтожить. А когда научишься понимать их мотивы, ты поймешь самое черное, отвратительное, худшее зло на свете, но будешь вне его досягаемости.

Улыбка Черрил походила на слабый огонек, стремящийся удержаться на нескольких каплях горючего, использовать их до конца и ярко вспыхнуть.

– Впервые за много месяцев, – прошептала она, – мне кажется, что… что у меня еще есть надежда, – увидела, что Дагни пристально смотрит на нее с озабоченностью и добавила: – У меня все будет хорошо… Дайте только мне привыкнуть к этому – к вам, к тому, что вы говорили. Думаю, я поверю в это… поверю, что это правда… и Джим ничего не значит.

Она поднялась, словно пытаясь придать себе еще больше уверенности.

Внезапно приняв совершенно неожиданное решение, Дагни твердо сказала:

– Черрил, я не хочу, чтобы ты шла домой.

– О! Я не боюсь возвращаться.

– Сегодня вечером ничего не произошло?

– Нет… ничего страшного, все как обычно… Просто я начала кое-что понимать яснее, вот и все… у меня все в порядке. Мне нужно думать, думать старательнее, чем раньше… а потом я решу, что надо делать. Можно…

Она заколебалась.

– Ну, ну?

– Можно, я еще приду поговорить с вами?

– Конечно.

– Спасибо. Я… я вам очень признательна.

– Обещаешь прийти еще?

– Обещаю.

Дагни видела, как Черрил, ссутулившись, идет к лифту, потом она расправила плечи, собрала все силы, чтобы держаться прямо. Она походила на растение со сломанным стеблем, половинки которого соединяет единственное волоконце, силящееся срастить перелом, растение, которое не выдержит еще одного порыва ветра.

Джеймс Таггерт видел в открытую дверь кабинета, как Черрил прошла по передней и вышла из квартиры. Захлопнул дверь и сел на кушетку; на брюках его темнели пятна от пролитого шампанского, и эта неприятность казалась ему местью жены и Вселенной, не дававшим ему желанного празднества.

Чуть погодя он поднялся, снял пиджак и кинул его на пол. Вынул сигарету, но сломал ее и бросил в картину над камином. Схватил вазу венецианского стекла – музейную вещь многовековой давности, с причудливой системой голубых и золотистых артерий, вьющихся по прозрачному телу, – и швырнул в стену; она разлетелась дождем осколков, тонких, как льдинки.

Он купил эту вазу, чтобы, глядя на нее, испытывать удовольствие при мысли о знатоках и ценителях, которые не могут позволить себе такой покупки. Теперь он испытал удовольствие при мысли о мести векам, придававшим ей ценность, и о миллионах отчаявшихся семей, каждая из которых могла бы прожить год на те деньги, что стоила ваза.

Джеймс сбросил туфли и снова лег на кушетку, вытянув ноги в носках.

Звонок в дверь заставил его вздрогнуть: этот бесцеремонный, требовательный, резкий звук как ничто другое соответствовал его настроению. Он и сам был бы сейчас не прочь кого-нибудь столь нагло потревожить.

Джеймс прислушивался к шагам дворецкого, намереваясь послать к черту любого, кто бы ни пришел по его душу. Через минуту в дверь кабинета раздался осторожный стук, дворецкий вошел и объявил:

– К вам миссис Риарден, сэр.

– Что?.. А… Хорошо. Пригласи ее!