Темнота под повязкой вдруг начинает мерцать зелеными пятнами, подкатывает тошнота. Мир рушится. Не осталось ни мыслей, ни воспоминаний, ни возродившейся было надежды – все тонет под черной тканью повязки. Остается лишь холод и мрак.

Она давно не думала о них. О тварях.

Не разрешала себе.

Именно твари, а не люди, привели ее на грань безумия.

Разрушили жизнь. Уничтожили мир, который она любила. Отобрали сестру. Отобрали родителей (как она считала долгие годы). Отобрали Тома-старшего и Олимпию – мать ее девочки. Отобрали Рика и Анетт из школы для слепых. Никакая перепись не в силах сосчитать, сколько жизней унесли эти существа.

Мэлори бьет озноб, ее мутит. Она нащупывает зеркало, ищет под ним раковину – найти бы хоть что-то, чтобы…

Нащупывает маленькое металлическое ведерко для мусора. Успевает поднести к лицу. Ее рвет, на подбородке – единственной незащищенной части тела – остается рвота.

Олимпия рядом.

– Приляг! – говорит она.

Бестолковый совет! Нельзя разлеживаться. Олимпия напоминает Мэлори маму. Однажды Мэлори стало плохо, ее стошнило в школьном туалете, и мама приехала ее забрать. Мэлори хорошо помнит путь домой. Стояла осень. Мама успокаивала: «Смотри, какие краски! Не волнуйся! Многие испытывают недомогание от перемены времени года».

«А когда меняется не время года, а все кругом, люди чувствуют недомогание? Их тошнит? И если да, то это когда-нибудь пройдет? Лет через семнадцать, например?»

И все же воспоминание успокаивает, несмотря на усталость и страх. Осенние краски и запахи. Они и сейчас, вероятно, не изменились. Только Мэлори уже не сумеет посмотреть и проверить.

– Ничего, – говорит она дочери. – Все нормально.

Судя по настороженному молчанию, дети не поверили. Ладно, неважно. Некто хвастался, будто поймал тварь. Говорит: она в грузовом отсеке.

Не время отдыхать.

Вдох. Пауза. Выдох.

Мэлори поднимается на ноги. За что им все это? Мало того что твари научились прикасаться (хотя это не точно). Мало того что их стало больше (стало ли?). Мало того что поезд проходит через место скопления тварей, как признается сам Дин. Мэлори не знает и знать не желает, с какой целью они подкарауливают состав. А теперь оказывается, что тварь едет с ними в соседнем вагоне?

Мэлори думает об остальных пассажирах.

– Надо предупредить всех, чтобы закрыли глаза.

Ей плевать на других. Она беспокоится о том, что они сделают ей и детям, если тварь выберется из гроба и пойдет бродить по коридорам. А в коридорах к тому же встречаются крепкие мужчины, которые не считают нужным подвинуться и пропустить женщину, укутанную с ног до головы, явно избегающую всяческих контактов.

«Успокойся! – говорит она себе. – Притормози».

– Предупредить – хорошая мысль. Жаль, нам нельзя выходить! – язвит Том.

В ответ Мэлори отвешивает ему пощечину.

Как только она велела оставаться в купе, Том сразу начал искать повод выйти. Проклятый переходный возраст – им лишь бы спорить по любому поводу!

На щеке Тома наверняка остался красный след от ее ладони. Он отступает на шаг. Несмотря ни на что, Мэлори горда собой – когда она ударила его по лицу, то ощутила сквозь перчатку ткань повязки. Если бы кто-то сказал ей семнадцать лет назад, что она способна на такое, она бы не поверила. Однако даже сейчас Мэлори думает: «Хорошо. Он в повязке».

– Вот так, значит… – произносит Том.

Он еще много собирается сказать, Мэлори чувствует. Эта короткая фраза словно прорвала плотину – теперь поток не остановить.

– Подождите! – говорит Олимпия. – Так нельзя! Мама, успокойся! Все хорошо. Мы в порядке. Мы в поезде. Едем к твоим родителям. Мы…

И тут Том находит выход для ярости. Мэлори ожидала другого. Она готовилась к гневным тирадам. Или даже к ответному удару. А вместо этого открылась и вновь захлопнулась дверь, и Том сердито протопал по коридору.

– Нет! – восклицает Мэлори.