Тысяча сияющих солнц - Халед Хоссейни (2008)

– А-а-а, наша сноха пришла. – В комнату, раскрыв объятия, вошел отец Тарика, плотник по профессии, худой пожилой человек с совершенно седыми волосами и постоянно прищуренными глазами. Лейла троекратно с ним поцеловалась, ощутив знакомый приятный аромат смолистого дерева и опилок.

– Вот будешь так ее называть, она обидится и больше не придет. – Мама Тарика поставила на стол поднос с компотницей, поварешкой и четырьмя чашками. – Ты уж не обижайся на старика. Рада видеть тебя, моя милая. Вот вам компот, угощайтесь.

Массивный стол из некрашеного струганого дерева и такие же стулья папа Тарика изготовил собственноручно. Сейчас стол был покрыт зеленой клеенкой с красными звездами и полумесяцами. На стенах комнаты висели фотографии Тарика – на некоторых, самых ранних, обе ноги у него еще были целы.

– Я слышала, ваш брат был болен, – сказала Лейла седому плотнику, погружая ложку в чашку с распаренным изюмом и курагой.

Старик закурил.

– Был, но сейчас, хвала Господу, шакри Хода, поправился.

– Сердце. Второй раз уже. – Мама Тарика укоризненно посмотрела на мужа.

Старик выдохнул дым и подмигнул Лейле. «Какие они все-таки пожилые, – подумалось Лейле. – Прямо бабушка и дедушка».

Тарик родился, когда маме было уже под пятьдесят.

– Как поживает твой батюшка? – спросила мама Тарика.

Сколько Лейла ее знала, мама Тарика всегда носила парик, старый и выгоревший. Сегодня по бокам парика, слишком сильно сдвинутого на лоб, были видны седые пряди. Без парика ей было бы куда лучше, подумала Лейла, с ее-то приятным лицом, мудрыми глазами и неспешными, степенными манерами.

– Спасибо, хорошо, – ответила Лейла. – По-прежнему трудится на своем хлебозаводе.

– А матушка?

– Как обычно. Когда лучше, когда хуже.

– Как ужасна для матери разлука с сыновьями!

– Пообедаешь с нами? – спросил Тарик. – А как же. Шорва скоро сварится, – сказала мама.

– Не хочу показаться нахалкой.

– Да ты что! – возмутилась мама. – Столько времени нас не было, а ты тут принялась вежливость изображать?

– Тогда ладно. Обедаю с вами, – решительно сказала Лейла и покраснела.

– Вот и чудесно.

По правде говоря, Лейла обожала, когда ее угощали у Тарика, где вся семья за столом, и ненавидела есть у себя, в одиночестве. Ей нравились фиолетовые пластмассовые стаканы, четвертинка лимона в кувшине с водой, манера выжимать сок из кислых апельсинов во все кушанья, даже в йогурт, безобидное подшучивание друг над другом за трапезой.

Разговор за едой никогда не стихал. Семья была пуштунская, но в присутствии Лейлы они говорили только на фарси, хотя девочка понимала и по-пуштунски, не зря в школу ходила. Баби утверждал, что между их народом – таджиками – и пуштунами не все гладко.

– На таджиков всегда смотрели с пренебрежением. Пуштуны правили страной двести пятьдесят лет, а таджики всего девять месяцев, в 1929 году.

– И ты когда-нибудь чувствовал это пренебрежение, Баби? – спрашивала Лейла.

Баби протирал очки полой рубахи.

– По мне, все эти рассуждения о национальности – просто чушь, и очень опасная чушь. Какая разница, кто таджик, кто пуштун, кто хазареец, а кто узбек, если все мы – афганцы? Но если одна группа людей правит другими так долго… Накапливаются обиды. Возникает соперничество, вражда. Так было всегда и везде.

Может, где-то так и было. Только не у Тарика. С ней всегда держались ровно, естественно, по-доброму, никаких сложностей из-за языка или разницы в обычаях не возникало, никто не злился и не жаловался. Не то что у Лейлы дома.

– В карты сыграем? – спросил Тарик. – Да, отправляйтесь наверх, – сказала мама, с неодобрительным видом разгоняя рукой клубы табачного дыма. – А я займусь обедом.

Лежа на полу в комнате у Тарика, они играли в панджпар, и Тарик рассказывал про поездку, про то, как помогал сажать дяде персики и как ему попалась раз в дядином саду змея.