Нулевой километр - Евгения Стасина (2018)

Думаете, мне ее жаль? Думаете, сердце рвется из груди от того, как слезы капают из ее глаз на больничную сорочку? Черта с два! Мне Ярика жаль, что в отличие от остальных, лишь храбрится, делая вид, что не видит в случившемся ничего страшного! Носит в себе горькие мысли о том, что мог лишиться матери, и долго мнется у лотка с фруктами, желая выбрать для нее лучшие. Лену жаль, что добровольно отказалась от игр, спрятавшись за учебниками, ведь баловство чревато — армейский ремень у Голубева всегда наготове. Да и лучше уж чтение, с этими вымышленными мирами, людьми, что пострадав, непременно обретают счастье, чем вечная ругань и пустые бутылки под раковинной. А Айгуль? Боже! Она ведь, как маленький зверек, что случайно попал в лес с дикими хищниками! Прячется в шкафу и разговаривает с котом, который в ответ никогда не обругает!

- Что же с тобой, Лида? — намеренно обращаюсь по имени, ведь называть ее матерью неправильно. Противоестественно. - Почему ты такая? Сотни женщин мечтают о детях, а ты… Чем он лучше их?

- Глупости какие, — теряется и беспокойно бегает глазами по палате, избегая смотреть на меня. Три года не видела, а первым делом спросила о том, кто выписал ей путевку в этот “санаторий”. - Не понимаю о чем ты…

- О том, что Богдан всю ночь нам спать не давал. Плакал, все маму звал. Ему ведь не объяснишь, что нет у него мамы и не было никогда.

Грубо, но чтобы отозваться на мою речь обидой, нужно иметь в груди сердце. А у нее пустота… Впрочем, нет. Что-то да есть, только места в нем так мало, что только Голубев и поместился.

- Артур не ест ничего, кроме конфет. Я думала, у вас это норма, а он, оказывается, лопает их от жадности, ведь раньше шоколад только по праздникам получал, — теперь и сама отворачиваюсь, потому что своих слез ей видеть не дам. Жалость меня так и душит, наверное, годами ждала, когда появится возможность продемонстрировать, что в моем загашнике и такое имеется.

- Не женщина ты, Лида. Таких как ты стерилизовать надо, чтобы ничто не отвлекало от любимого занятия — по койкам прыгать, да за мужиками хвостом ходить. И не жаль тебя, — встаю, надменно окинув ее сжавшуюся под одеялом фигуру, и разглаживаю складки на юбке. - Пусть бьет, тебе наверняка за радость: ведь бьет, значит, любит, верно?

- Чтобы ты понимала, — и фраза знакомая, и интонация. Приподнимается на постели, удерживая на весу загипсованную руку, и с обидой выплевывает обвинения:

- Ты ведь сухарь Юлька! Чувствовать не умеешь, только себя и любишь! И сюда приехала не для того, чтобы семье помочь, а чтобы мне показать, что оказалась куда успешнее! Только в чем твой успех-то? Мужа чужого охомутала и теперь цацками хвастаешься?

- А даже если и так, что с того? Тебя твоя любовь до больничной койки довела, моя — к деньгам — меня раз в полгода на Мальдивы вывозит. А вот чувствовать я умею, и прямо сейчас меня так и распирает. Знаешь, какие это чувства, Лида?

- Мама! Перестать уже Лидой меня называть!

- Ненависть. Вот смотрю на тебя и так люто ненавижу, что даже стою рядом с тобой с трудом! За детство, что ты отобрала, за семью, которую так мне и не дала, за это, — указываю пальцем на ее кровать, — ведь даже променяв меня на горе любовника, ты умудрилась испортить мне жизнь. Я здесь застряла, и вынуждена спать среди вони и грязи, потому что ты даже как хозяйка не состоялась. Гори в аду, Лида, тем более что персональный черт у тебя уже есть. За ним дело не постоит — отсидит и с новыми силами будет тебе свою любовь доказать.

– Как ты можешь меня судить? Сначала жизнь мою проживи, а потом разглагольствуй! Думаешь, мне хочется встретить старость в одиночестве?

– Тебе это не грозит – у тебя пятеро детей, впрочем, с таким отношением ты рискуешь и их потерять, – одной вот уже лишилась. Только жалеет ли? Вряд ли.

– Дети ведь вырастают, Юлька. Свои семьи создают. А Жора… у него все беды от водки. А так ведь мужик неплохой.