Нулевой километр - Евгения Стасина (2018)

Порою, мы так тщательно скрываем собственные эмоции под маской безразличия и надменности, так привыкаем к роли хладнокровного человека, чуждого до чужих проблем и напастей, что стоит обстоятельствам взять над нами верх, и обнажить душу уже практически невозможно. Трудно ловить сочувствие во взглядах, непосильно — попросить чьей-то помощи, не подъёмно — волочить на плечах тот груз ответственности, что так внезапно на тебя свалился. Щербакова претворялась. Довольно успешно, хочу вам сказать. У меня ни на минуту не возникло сомнения, что передо мной уверенная в себе зазнайка. Злился, пылал праведным гневом, мечтая стереть ее в порошок, а сейчас беспокойно отстукиваю пальцами по рулю, чувствуя, как все мое презрение куда-то улетучивается. Ее заносчивость — пустой пшик, кокон, в котором она так долго пряталась от реального мира, что сейчас и сама не знает, как контролировать те эмоции, что так долго сдерживала внутри.

Юля сидит на скамейке у старого пятиэтажного здания районной больницы, и так безудержно рыдает, что на секунду мне кажется, опусти я стекло и позволь городскому шуму проникнуть в салон, самым отчетливым звуком в этой какофонии — болтовня, гудки клаксонов, дворник, что метет улицу, шоркая метлой об асфальт – будет звук ее боли.

– Даже не вздумай, Бирюков, – нервно бросаю себе под нос, но отвести глаз от этой картины уже не могу: слежу за тем, как сотрясаются ее плечи, как подрагивающие ладони смахивают влагу с лица, как волосы, подхваченные неугомонным ветром, то прячут ее от окружающих, то рассыпаются по плечам. Слежу, и чем дальше убегает минутная стрелка моих наручных часов, тем больше я убеждаюсь в том, что не смогу остаться безучастным. Мне жаль ее. И больше бороться с этим чувством я не могу. Зло ударяю по рулю и все-таки выбираюсь на улицу, не забыв прихватить из бардачка пачку бумажных платков – вот и им нашлось применение.

– Возьми, – замираю перед ней и протягиваю белоснежную салфетку, которую она не сразу у меня забирает: напрягается, словно тело ее налилось свинцом, шумно сглатывает и лишь спустя полминуты все-таки берет ее в руки, тут же от меня отворачиваясь.

Кто бы мог подумать, что эта девчонка умеет так рыдать? Даже тушь потекла.

Мимо проносятся санитары, мальчишка лет пяти, вцепившись в подол маминого платья, с опаской поглядывает на двери главного входа, к которым она так уверенно его волочет, старик неспешно прогуливается по тропке, опираясь на деревянную клюку – никому до чужого горя нет дела. И почему я не такой? Почему не могу дать ей выплакаться в одиночестве, ведь мне ли не знать, как Щербакова боится своих слабостей? Стоило нам только въехать в черту города, как девчонка изо всех сил начала храбриться, безуспешно скрывая и боль, что все равно читалась на дне ее взора, и собственную растерянность, что опять же выдавали глаза.

– Ничего зазорного в этом нет. Здесь слезами никого не удивишь, – считаю нужным ее поддержать. Она все-таки женщина – ледяная, по большей части невыносимая, избалованная щедрым любовником, но как оказалось, несмотря на все это — ранимая. Так, к чему же храбриться? Женщинам ведь позволено быть слабыми, порой даже жизненно необходимо.

Тем более в таком месте. Я вот не раз обнимал сестру, что после очередной встречи с маминым лечащим врачом, теряла веру в лучшее – в стенах пропахших медикаментами госпиталей все твои страхи выбираются на поверхность, и стыдиться этого откровения глупо.

Слышу, как Юля всхлипывает, и встречаюсь с ней взглядом, тут же подмечая, что прежде так серьезно она на меня не смотрела. Удивлена, что мне не до смеха?

– У каждого свои семейные тайны.

Моя вот пугает меня до дрожи, ведь наша семья уже год живет в ожидании донора. Ужасно, верно? Желать кому-то смерти, чтобы сохранить жизнь близкому. Немного бесчеловечно, ведь раздайся в квартире звонок, мы бы прыгали до потолка, в то время как другая семья горько оплакивала утрату...