Се ля Ви! - Соро Кет (2022)

Когда ты любишь кого-то в воспоминаниях, растешь болтая с ним в своей голове, живой человек уже не помещается в образ. Мой отец был совсем не таким, как я его представляла. Прежде всего, он не возвышался над миром, словно гора, увенчанная солнцем. Теперь был выше всего на голову. Даже не на всю. Моя макушка кончалась на уровне его губ.

Его голос был похож на голос Маркуса, а выражался он, как Себастьян. А то и покрепче. И его мускулы совсем не напоминали горы. Он был накачанный, но не больше, чем Филипп или Ральф.

Когда он только вернулся, мы общались много и часто. О нем, о Грете, обо мне, его жизни после отъезда и том, как я жила без него. Он прятал нос в мои волосы, садил к себе на колени, и годы, казалось, не тронули наших чувств.

Отец рассказывал мне веселые истории. О том, как активно ездил верхом, ходил в зал, играл в теннис, футбол, много плавал и катался на горных лыжах. А я была немного разочарована. Мне рисовались более величественные образы. Вроде Ричарда Чемберлена, который ронял молитвенник, тоскуя по своей Мэгги. Или, своего собственного «Аида», который опускался перед алтарем на колени, а сам все время тосковал обо мне.

Теперь мы больше не говорили, не шутили и не смеялись.

Сперва держаться поодаль было необходимостью. Никто на свете не может быть так близок со своим дядюшкой, который отсутствовал десять лет. И мне казалось, эта натянутость – из-за сиделок и сменяющих друг друга гостей. Но поток чужаков иссяк, а стена осталась, и я не знала, как ее проломить.

– Я тебя разочаровала? – спросила я, однажды, застав его одного. – Я что-то не так сказала? Чем-то тебя обидела?

Отец усмехнулся и глаза стали влажными. Он качнул головой.

– Ты просто напоминаешь мне Джессику.

– А ты мне – Аида! – сказала я.

Портрет, написанный Маркусом. Священник, доберман на полу и маленькая вампирша, хозяйским жестом стиснувшая бедро Папочки. Теперь он вернулся в оригинале, но толку от него было примерно столько же.

– Прости меня, Виви, я знаю, что ты соскучилась, но мне сейчас очень плохо. Нет сил… даже на тебя.

Я покивала. Он выглядел много лучше, чем сразу же после выписки, но все-таки не настолько хорошо, чтобы все мы могли облегченно перевести дух.

Я знала, что врачи рекомендовали ему отправиться в санаторий и закончить выздоровление там, но он все не уезжал. Считал, что частные сиделки помогут ему не хуже, чем санаторные. Может, так бы и было, если б не этот холл. Если б не память, что воскрешала Джесс на перилах почти так же часто, как моя собственная…

– Пап, – сказала я, наконец. – Я знаю про санаторий.

Он как-то странно обмяк, словно сил не осталось чтобы продолжать притворяться.

– Лизель говорит, я должна убедить тебя поехать туда, но я не знаю: есть ли у меня право указывать, что ты хочешь делать… Я знаю, ты постоянно ходишь туда, но Джесс уже ничем не поможешь. Все кончено. Она умерла.

– Считаешь, я должен выбросить все из памяти, как вы выбросили ковры? Забыть и жить дальше? Забыть, что все это случилось лишь потому, что я не послушал вас и привез ее?

– Я говорила тебе, насколько хорошей актрисой она была, но я сама повелась, когда ее здесь увидела. Не знаю, что она тебе наболтала, когда вы были наедине, но все это было очередным враньем! Она хотела, чтоб ты винил себя в ее смерти, хотя могла прекрасно жить без тебя. Я знала Джессику много лучше, чем ты! Она никого и никогда не любила кроме самой себя. Если б она любила, она бы смогла тебя отпустить…

– Откуда ты это знаешь?!

– Потому что я тоже любила и так же бешено, как она! Но мне никогда бы не пришло в голову бросаться с перил, чтобы наказать кого-то из моих ребят. Когда ты любишь по-настоящему, ты не ненавидишь. Когда появляется ненависть, любви уже нет. Она все делала, как она хотела. И этот последний шаг – спланировала она. Потому что прекрасно знала, как ты отреагируешь. Потому что знала, как сильно ты будешь винить себя.