К чужому берегу. Предчувствие - Роксана Гедеон

— Помнишь, Брике? Семь лет назад мы почти так же выбрались из Парижа и шли пешком в Бретань. Тогда была тоже весна…

— Март. Но мы шли тогда через Севр, — припомнил он, набивая табаком трубку. — И вышли через заставу, а не через пролом в стене.

— Тогда у нас были документы, хоть и подложные. А сейчас и вовсе ничего нет.

— Большая из вас затейница, ваше сиятельство! Но мне это в вас и нравится. — Он чиркнул огнивом, зажег трубку и, с наслаждением затянувшись, добавил: — Впрочем, и мне, и вам уже пора остепениться.

Уставшие, мы сидели на большом, поросшем мхом камне на обочине дороги. Неподалеку шумел мокрый после ночного ливня, дышащий сыростью Медонский лес. У меня страшно болели натертые в дороге ноги — туфли совсем не подходили для пешей прогулки на длинные расстояния, и, как я ни спешила, маленький отдых был просто необходим. Я так устала, что едва находила в себе силы отмахиваться от комаров, которые жужжали над нами. К счастью, крепкий табак Брике немного отпугивал их, и я не сетовала, что мой юный приятель курит.

На самом деле, если вдаваться в воспоминания, то убегать из Парижа нам с Брике пришлось уже дважды. Самым жутким был первый раз — весной 1793 года, когда мы спасались от террора. Как и сейчас, я рвалась в Бретань, к детям, не подозревая, что рвусь из огня в полымя: провинцию вот-вот должна была охватить кровавая гражданская война синих с белыми… По иронии судьбы, в моем сердце тогда жила любовь к Клавьеру. О Господи! К Клавьеру, от одного имени которого мне нынче плеваться хочется!..

Второй раз был поспокойнее — зимой 1795-го. Я везла с собой младенцев дочек, полагая, что впереди у меня — беспросветная нищая жизнь в глуши Бретани. Я не знала тогда, что мне суждена встреча с Александром. «Странно, — подумала я, вспоминая те дни, — как легко человек перестает ценить то, что ему дано! Я — неблагодарное существо. Брак с герцогом дю Шатлэ стал для меня подарком судьбы, о котором пять лет назад я не могла и мечтать, по сути, чудом. И вот, по истечении времени, я совсем перестала воспринимать это как чудо. Иначе как объяснить то затмение рассудка, в котором я перестала держаться за Александра двумя руками, убежала в Париж, поссорилась с ним?»

Буагарди ночью привез меня в дом своего знакомого, обитавшего неподалеку от Дома инвалидов. Этот человек жил в Париже под личиной заурядного торговца, но его маленькая бакалейная лавка примыкала к городской стене, которая именно в этом месте разрушалась и осыпалась. Тот, кто знал об этом проходе, мог без труда покинуть столицу. Хозяин зажег фонарь и провел нас через полутемное помещение, наполненное ароматами мокко и перца чили, к пролому в стене. Там мы с легкостью, которая могла бы вызвать у несведущего человека изумление, выбрались на свободу. Буагарди проводил меня по склону холма до дороги на Медон, снабдил небольшими деньгами, чтобы я, добравшись до постоялого двора, могла сесть в дилижанс. Мой собственный экипаж пришлось оставить в Париже, чтобы не засвечиваться с ним на заставе и не давать моим преследователям лишней наводки для поисков. Пусть лучше Клавьер с Талейраном теряются в догадках, куда я делась: осталась ли в городе, убежала ли…

— Вы уверены в том, что делаете, мадам? Идти пешком, подвергать себя опасности нападения со стороны каких-нибудь прощелыг…

На мой взгляд, нет никакой необходимости в таком большом риске, — сказал Буагарди мне на прощание.

Разумеется, он полагал, что я рвусь только к мужу, поэтому мое нетерпение казалось ему слегка безумным. Однако я не намерена была ни посвящать его в свои тайны, ни менять свои решения.

— Не будем говорить об этом, граф! Меня не остановить. Благодарю вас за то, что вызволили меня из клетки! Даст Бог, мы еще увидимся.

— Обязательно увидимся! — сказал он с нажимом. — Я хочу проведать мадемуазель Аврору. Помните, недавно вы обещали разрешить мне это…

Мысли об Авроре, похоже, занимали его постоянно.