Лекарство от одиночества - Юлия Резник

— Нет. — Как во сне, веду головой из стороны в сторону. — Я не буду этого делать.

— Почему?

Под прямым немигающим взглядом Георгия мне становится жутко не по себе.

— Потому что Юра так чудит, что я не удивлюсь, если он вообще откажется от Мишки.

Говорю это и ежусь, уткнувшись лбом в стену. Вроде бы, все с Юркой понятно. Он оказался совсем не таким, каким я его представляла. И пора бы свыкнуться с мыслью, что так бывает. Не я первая настолько жестоко обманулась. Но как? Я ведь знаю его другим. Добрым, надежным, любящим. И это несоответствие того Юры и этого разрывает мне душу в клочья. Если представить, что он всю нашу жизнь притворялся, значит, все хорошее, что в ней было — обман. А я не могу с этим смириться. С чем угодно, даже с тем, что он больше не мой… Но не с этим. К тому же я не верю, что отцовскую любовь можно так виртуозно отыгрывать. То, что Юра Мишку любил — факт, не поддающийся сомнению. Но теперь, когда он, не считаясь с нашими интересами, творит вот такую дичь, я уже ни в чем не уверена.

— Ты серьезно?

— Более чем, — шепчу я, сползая вниз по подушке. — Извини, Жор. Что-то мне нехорошо.

Тело и впрямь охватывает дикая слабость, меня будто качает на волнах. В ушах шумит море, на обратной стороне век мелькают солнечные зайчики.

— Твою мать, Эль, а когда ты планировала мне сказать, что у тебя температура под сорок? — врывается в уши Жоркин свирепый рык. Но мне не страшно. Я всем телом тянусь к его прохладной руке, накрывшей мой пылающий лоб.

— Все нормально.

— Ага. Как же.

— Мишка… — вдруг спохватываюсь я.

— Я за ним пригляну. Лежи.

Кто я такая, чтобы спорить с начальством? С чистой совестью возвращаюсь на подушку, позволяя забытью накрыть меня с головой. Здесь, в забытье, так хорошо! Здесь нет страха, нет боли, здесь ничего не надо решать и со стыда сгорать, потому что не оправдал возложенных на тебя надежд.

— Эля! Поднимись. Мне тебя надо послушать.

Подняться стоит всех сил. Наверное, поэтому стыда совсем не остается, когда Бутенко стаскивает с меня пропитавшуюся потом футболку.

— Мишка…

— С ним все хорошо. Сейчас обедать будем. Ты есть хочешь?

— Нет. Ничего не хочу. Извини, что все так… Я не хотела.

Даже сама не знаю, за что я прошу прощения на этот раз.

— Брось. Ты ни в чем не виновата. Хочешь, твоим родителям позвоню?

— Ни в коем случае.

— Ладно. Тогда дыши. Давай, глубокий вдох, выдох. Ты знаешь, как надо.

Горячего тела касается прохладная головка стетоскопа. Чувствую, как от холода соски помимо воли сжимаются в тугие горошины. Слышу, как тихо, но весьма забористо ругается Жорка…

— Хрипы? — деловито уточняю.

— Нет, хрипов я как раз таки не слышу.

— Тогда чего ругаешься? — мямлю, без сил сворачиваясь в клубок.

— Чего? И правда… Сейчас принесу таблетку. Не спи.

— Нет у меня таблеток.

— У меня есть. Жаропонижающее. Может, даже колоть придется.

— Не хочу укол! — капризничаю и опять проваливаюсь в вязкое забытье, но Бутенко принимается меня тормошить, чтобы я приняла лекарство.

— Мама!

— Мама приболела. Пойдем. Не будем ей мешать.

На этом я засыпаю. Сквозь сон чувствую, как меня обтирают чем-то холодным, вяло отбиваюсь, шарю в поисках одеяла, которое кто-то вырывает из рук.

— Садист!

— Нельзя тебе кутаться. Температура за сорок!

— Может, умру. Как было бы хорошо. Все проблемы махом решились бы.

— По жопе хочешь? — угрожающе рычит на ухо смутно знакомый голос. — Получишь!

— Ай!

— Уколол но-шпу с димедролом, а то ибупрофен в таблетках тебе до звезды, — информирует меня Жорка. И недоверчиво уточняет тут же: — Чего, правда, так больно?