Лекарство от одиночества - Юлия Резник

Юра заходит в гардероб, сладко во весь рот зевая. Из одежды нам нем — одни трусы, позволяющие в полной мере оценить то, что я теряю из-за своей принципиальности. Телом проходится волна жара. Все мое естество к этому мужчине рвется. И эти реакции так остры! Словно и не было восьми лет, за которые чувства, по логике, должны были бы притупиться. Я сама как будто умираю, меня не становится, а моя любовь все никак не сдохнет. Как так? За что мне эта за несправедливость? И почему так сложно произнести:

— Я ухожу, Юр. Подаю на развод.

Лицо Валова вытягивается. Он сонно хлопает глазами и обводит взглядом стоящие у двери чемоданы.

— Эль, ну какого черта, а? — запрокидывает лицо к потолку.

— Это я должна у тебя спросить. Какого черта ты угрожаешь Пятсу судами?

— Ах, вот оно что. Этот мудак тебе еще и нажаловался.

— Нажаловался, да. И вот что я тебе скажу, Юр, если ты сунешься к Матиасу с иском, если подвергнешь Мишку такому испытанию…

— Какому испытанию? Брось. Ему два. Он ничего не понимает!

— Так ему объяснят. Поверь, найдутся «добрые» люди. И как ты тогда ему в глаза смотреть будешь, а, Юра?

— Тебя послушать, так я чудовище! Но ты попробуй поставить себя на мое место!

— Твой материал не был использован, а ты из-за того, что просто не можешь с этим смириться, готов протащить нас через ад и даже не задумываешься, что с той стороны есть свои интересанты.

Юра хмурит брови, не сразу понимая, на что конкретно я намекаю.

— Ты про Мишкиного донора, что ли?

— Да. Он ведь тоже хотел в суд идти, Юра. Я умоляла его этого не делать… — отворачиваюсь и делаю глубокий вдох, чтобы не заплакать.

— И что?

— И то, Юра. Он поступился своими личными интересами ради малыша, которого знать не знает! А ты… Тот, кто растил его, кто менял ему пеленки и купал… Кто любил вроде и пылинки сдувал, берешь и все уничтожаешь. — Вывалив все это на Валова, я буквально сатанею от злости. Материнский инстинкт выступает на первый план и перекрывает собой все другое: любовь к мужику, в которой я потерялась, мою по нему тоску, и даже страх одиночества. В конце концов, если так разобраться, я теперь никогда не буду одна. У меня Мишка! И преобладающее над всем остальным желание любой ценой его защитить. Вот оно и придает мне силы. Цементирует источенный болью и страхами стержень. Я встаю с чемодана и, сжав руки в кулаки, подхожу к Юре вплотную: — Только знаешь что? Я тебе не позволю. Хочешь идти в суд? Пожалуйста. Но не удивляйся, когда Мишкин отец сделает то же самое, чтобы в принципе вывести тебя из игры.

Я разворачиваюсь, подхватываю чемодан за ручку и шагаю к дверям.

— А ты только этого и ждешь, да? — орет Валов. — Посмей только с ним встретиться! Мишка по закону мой!

— Твой? Твой, блядь?! Разве? Господи боже… Сам не гам, и другому не дам, да, Юра?

Но тот будто вообще меня не слышит и гнет свое:

— Или ты уже встречалась с этим узкоглазым?! Ты знаешь, кто он?

О том, что красиво расстаться не выйдет, я понимаю, когда у Юрки от моего удара дергается голова.

— Ублюдок. Какой же ты ублюдок, Юра…

Ох, как меня колбасит! Струна, натянувшаяся внутри, рвется, заставляя вибрировать каждую клетку в теле. И приходит осознание конца. Если до этого, положа руку на сердце, еще были какие-то варианты, то Юрка их уничтожил махом.

— Мама…

Скуля, как побитая псина, выскакиваю за дверь.

— Эля… Элька, прости. Это все нервы, Эля…

— Руки убрал! Меня сын зовет.

— Эля…

— Уйди! Не делай мне из ребенка заику.

Юра все-таки меня отпускает. Влетаю в детскую, а перед глазами стоит его почерневшее лицо. Он быстро опомнился, осознал, что ляпнул, но то, что слово не воробей, потому и придумали, что… да, не поймаешь его. Не поймаешь. И сказанного назад не вернешь. Узкоглазый…

— Проснулся, котеночек? — шепчу я, подхватив Мишку на руки.

— Дя!