Капитаны - Goldy Circe

— У вас есть человек, который вам поможет? — Клэй с ухмылкой рассматривает свой блокнот, вписывая что-то. Бишоп оглядывается на Леви, но не успевает поймать его взгляд — Аккерман говорит быстрее неё.

— Есть. Уж не беспокойтесь.

Клей расслабленно смеётся:

— Значит, точно жить будете. Я ещё приду перед отбоем, с обходом. Приятного вам вечера… — врач кивает поочерёдно сначала пациентке, потом Леви перед тем, как выйти за ширму. — Капитаны.

Катрина говорит вслед «спасибо», но Клей уже не слышит, вливаясь в перипетии лазарета.

Приглушённый золотистый свет прикрытых керосинок окутывает обоих. Извилистые тени пляшут по стенам, растекаясь и собираясь вновь призрачной дымкой. Леви медленно ведёт пальцами по её волосам, перебирает волнистые прядки, едва улыбаясь. Как мало оказывается нужно для счастья: просто быть рядом. Снова быть рядом.

Но когда Бишоп пытается приподняться его голос наливается наигранной строгостью:

— Тц, не елозь. Клей сказал, что тебе только с завтра можно вставать. — Замечая, как Катрина уязвлённо насупилась, Аккерман уступчиво делает поблажку, мягко целуя её в висок: — Извини… Просто побереги себя, хорошо? Если захочешь чего — говори, я принесу…

Его неторопливый голос, близость, тёплые объятья, извинения — Кáта не знает, от чего распарено млеет больше. Сердиться на Леви оказывается вдруг невыносимо тяжко, практически невозможно: на душе становится так легко, будто никаких кошмаров дня не было и в помине. Женские ладошки потеряно скользят по его грудине, ласкают шею и останавливаются на щеках.

Она всматривается в голубо-серые омуты, словно пытаясь навеки запомнить этот блеск. Кáта разлепляет пересохшие губы и едва слышно выдыхает:

— У тебя такие нежные глаза… — Аккерман замирает, на мгновение переставая дышать. Голос ли, интонация или открытая уязвимая улыбка, появляющаяся на её лице, но это выбивает из колеи.

И Леви улыбается в ответ:

— Воруешь мои реплики?

— Совсем немного… — он наклоняется ближе и будто в забытье целует лоб, брови, трепещущие веки, кончик носа и щёки и уголки губ. Отчаянно, но с радостной горечью, будто сердце заискивает, напоминая о дождевом мороке и поле, крови и загнанной лошади. Однако короткий болезненный выдох действует отрезвляюще. Леви отстраняется, мысленно приказывая себе унять неуместный пыл, и осторожно всматривается в родное лицо. Есть более насущные дела, намиловаться с ней он всегда успеет после.

— Доверишь мне ухаживать за твоими швами? — Катрина чуть морщится, поджимая губы. Полумраку не удаётся скрыть от Леви, как зелёные глаза поблёскивают от пелены слёз. — Кáта?

Она сдавленно выдыхает, жалея, что не может провалиться под землю:

— Знаю, мы говорили об этом, но когда всё доходит до дела… Леви… неужели тебе не будет противно?

— Что?

— Или неприятно, — поспешно исправляется Бишоп. — Видеть шрамы на моей коже… То есть, да, они были и раньше на спине, руках, бёдрах, но то мелкие, а теперь ведь прямо на животе, это же…

— Кáта, — она невольно вздрагивает от того, как проникновенен его голос в этот миг. По шее, воровато разливаясь по телу, скользит трепетный фриссон. Аккерман заботливо касается ладонями её лица, оглаживая шершавыми мозолистыми пальцами кожу. — Прекрати молоть чушь. В болезни и здравии, в горе и в радости, со шрамами и с ещё большими шрамами — я полюбил тебя не за чистую кожу, Кáта, а за то, какая ты на самом деле. И если в моих силах хотя бы немного позаботиться о тебе, любовь моя… — он осторожно зацеловывает влажную дорожку, что чертят слёзы, чувствуя, как отчаянно Катрина цепляется за его ладони и как потерянно, но радостно улыбается. — То я буду самым счастливым человеком на этом свете…

Дождь медленно поёт свою песню лесу, щедро укрывает саваном тишины ночной лагерь разведчиков за Стенами. Но даже в такой промозглый холод где-то там в лазарете бьются в такт два горячих сердца. Любящих сердца, что счастливы друг с другом.