— Разве? — она чуть вопросительно наклоняет голову. Аккерман осторожно касается её лица, скользя мозолистыми пальцами по коже. Видя её снова близко не может нарадоваться, рассматривая мелочи: родинка под правым глазом, мелкий рубец на щеке, тонкие брови и зелёные омуты. — Нас рассорила глупость. Мы оба заработались и не общались, как следует. Только работа-работа-работа. Я не знаю, как в тот день встал с постели…

— Ты был с дежурства, Леви. И наверняка не ложился спать…

— И вместо того, чтобы сказать тебе, как взрослый самодостаточный человек, что я вымотан, хочу упасть и не двигаться хотя бы пару часов, я взъелся на замечание про сервиз. Про обговоренное, заверенное место этого сервиза… А потом ещё тебя ребёнком назвал.

— Я ведь правда поступила, как ребёнок, — слабо парирует она. Леви цокает в ответ.

— Тц, нет, просто ты тоже устала… Дункан вас уже добрых три недели гонял, как зайцев с утра до ночи. А потом ещё давал бумаги. Кто угодно бы вымотался с такой нагрузкой…

— Не оправдывай.

— Я смотрю в корень проблемы. Озвучивая причину, я не пытаюсь оправдывать тебя, Кáта, или себя. Я хочу понять. — Она морщит нос и, шумно выдыхая, снова подаётся ближе, обнимая его. Леви сипло смеётся, мягко целуя её в висок. — Прости меня, пожалуйста…

— Извини, что тоже не сдержалась…

— Это будет нам уроком… — Аккерман крепче прижимает Катрину, ласково зарываясь пальцами во вьющиеся волосы, играясь с прядями. И впервые за эти дни, Леви чувствует, что он наконец-то счастлив. И лишь благодаря ей.

— Кáта? — тихо спрашивает капитан, осторожно мажа губами по её коже. Бишоп отзывается: распарено мычит в его плечо. На её губах играет блаженная улыбка. — У меня есть восхитительная идея… Мы напишем ультимативное заявление на пять дней отпускных. Экспедиция будет ещё не скоро, у Шадиса не будет причин ссылаться на абсолютный пункт отказа два-точка-один. А Эрвина я запугаю, если потребуется…

Катрина отстраняется и лукаво щурится; касается ладошкой руки Леви, переплетая их пальцы.

— Звучит хорошо… но иногда меня настораживает твое коварство…

— Что-то ещё тебя беспокоит? — мягко спрашивает Аккерман, нежно сжимая её руку. Сумрак кабинета сгущается, когда на столе догорает предпоследняя свеча. И Бишоп, к своему удивлению, в этой тьме раскрывает последние карты.

— Ты здесь… — выдыхает она. — Но ты никогда не со мной полностью… Будто ты ещё терзаешься: хочешь этого или нет… Я люблю тебя и не желаю требовать невозможного, Леви… Однако я не выдержу, если однажды ты просто меня оттолкнёшь. Без слов, без изъяснений. Мне хочется понимать наши отношения и куда они идут…

Полумрак кабинета делает слова ещё более интимными. Леви чувствует, как тяжело ей даётся признание, и когда высказанное повисает в воздухе, он бархатно улыбается своей смелой женщине.

— Прости… Я правда должен извиниться за это… — Леви на мгновение замолкает подносит её руку к губам. Его кожа привычно холодная, и чувствовать чужое тепло, чужие касания ещё странно. Но ему отчаянно хочется держать ту, что любит, за руку. Быть ближе. Ближе к ней. — Мне ещё нелегко даётся близость, переплетённая с привязанностью… Но я хочу дать тебе всё, Кáта. И быть может не сразу, но я действительно хочу быть с тобой полностью. Открыться тебе без утайки…

Катрина выдыхает и тянет на себя их замок из рук. Девичье сердце мягко поёт в ответном желании отдать ему всё — положить на алтарь любви, даже если гарантий нет — всё и даже больше. Страшно, но страшнее — отступить от мечты, в которую веришь. И Бишоп обхватывает второй ладошкой зябкие руки Леви, растирает, заставляя кровь быстрее скользить по его сосудам.

— Моё сердце — твоё. Моя душа — уже твоя, — сокровенно тихо говорит Аккерман, наблюдая за её касаниями. — Немного времени, и мой упрямый разум тоже капитулирует перед тобой, сдав знамя…

— Леви, мы не на войне, — морщится она. — Пожалуйста…