Капитаны - Goldy Circe

Леви же мрачно складывает бумаги в стопки, равномерно распределяя по столу. За последнюю неделю это уже двадцатая партия, но вчера и сегодня Аккерман лишь рад был задержаться в кабинете: отчасти оттого, что не желал идти в свой дом, отчасти — чтобы не давать себе и Катрине повода ссориться снова. Он ещё злился, кипел и отчаянно хотел остыть, дабы взглянуть на ситуацию хоть немного рациональнее. Однако Кáта будто назло являлась там, где он выбирал прятаться. В безлюдном коридоре его этажа, на полигоне, когда по расписанию её отряда там не должно было быть и в помине. Катрина словно пыталась взять его на абордаж, придавить заставить довысказать всё, что ещё вертелось на остром, как лезвие, языке.

Каков был соблазн хищно оскалиться на глазах Ханджи и Дункана, Леви буквально распирало от возмущения, когда они с Бишоп столкнулись взглядами: она себя виноватой уж точно не считала. Аккерман столь крепко сжал зубы, унимая пыл, что опасался сломать челюсть ненароком.

Часы в коридоре бьют десятый час — детское время для капитана специального отряда — однако с лестницы слышатся шаги. Аккерман рассеянно хмурится, а затем, уловив такт ходьбы, недовольно кривит губы: явилась, не запылилась. Если сейчас она с новым запалом примется язвить…

В дверь стучат. Леви бросает пробный крючок, говоря: “открыто”, и в кабинет заходит Бишоп.

Аккерман вскользь отмечает, что она переоделась в гражданское, стало быть, была у них дома… Он хмурится, исправляясь: “В его доме”. В руках — льняной вещевой мешок. В таком можно и картошку с рынка тащить и амуницию перемещать.

— Добрый вечер, Леви.

Не уловив эмоционального оттенка в тоне и не найдя конкретики в зелёных глазах, Аккерман решает идти в наступление, ограждаясь:

— Вечер, — отзывается он, опасливо наблюдая, как она подходит к его столу и кладёт мешок аккурат рядом с документами. Отблеск свечи не выцепляет каких-то складок на лице — хмурости или гнева — и Леви гнёт дальше. Небрежно раскрывает папку и утыкается в слова рапорта: — Если ты пришла продолжить перепалку, вынужден огорчить — я занят.

“Обними её”, — говорит сердце, заискивающе пульсируя за грудиной, а разум отчаянно возражает, приводя кучу доводов “против”, заглушая пульсацию, шепчущую: — “Отбрось всё и обними…”

Леви давит это желание. Не сдаться он ей: в соревнованиях на выносливость ему равных нет. Кáта из него верёвки уже пытается вить, Аккерман в такие игры играть не намерен.

Бишоп — Леви почти уверен, хоть и не видит — сжимает губы и, выдыхая, смотрит на него. Он чувствует этот давящий взгляд, бросающий ему вызов: поднять голову из бумаг и схлестнуться в схватке. Но как только капитан решает посмотреть на неё, то Кáта вдруг вздрагивает. По её лицу проскальзывает тень, и она отступает на полшага.

— Я подожду, пока ты закончишь? — Бишоп цепляет руки в замок за спиной; кивает на диван: — Не возражаешь?

— Ты не собака, а я не твой хозяин, — глухо констатирует Леви, вновь старательно вчитываясь в буквы, что шли поверх документов, отправленных на сортировку. Кáта неслышной поступью отходит за его спину.

“Еще сейчас стукнет чем-нибудь, а затем придушит. Или нож в бок всадит. С неё станется…” — машинально и угрюмо прикидывает Аккерман, внутренне подсобираясь.

Зачем он сказал эту чепуху про собаку?

Леви хмурится и с напором на перо дописывает цифры в графы. Выходит жирновато, но, пробежавшись по получившемуся рапорту, он остаётся удовлетворён и начинает перекладывать готовые бланки в отдельную стопку. Однако теперь это не так просто. Леви злобно оглядывает мешок Катрины, что сдвинул третью стопку бумаг. Будто бы специально…

— Нельзя было положить на стул возле стола? — раздражённо бросает он через плечо, хмурясь. Однако кабинет продолжает звенеть тишиной: Катрина ничего не отвечает, что сердит его ещё больше — когда не надо она не умолкает.