Капитаны - Goldy Circe

Кáта вдруг ярко ощущает прошедшее время: их разлука была слишком долгой. Она напряжённо жмурится. Месяц их отряды шли в пути порознь, месяц они не виделись, не касались друг друга — всё это время были отдалены. И ей отчаянно хочется прекратить этот порочный круговорот, сломать цепь. Теперь глаза увлажняются пеленой слёз — от избытка нахлынувших чувств, что вдруг болезненно расплёскиваются в сердце. Бишоп раскрывает губы: даже если в ответ Аккерман выдаст что-то сдержанно скупое, Кáта уже не может в себе держать эти эмоции в себе:

— Я очень скучала по тебе, Леви… — всхлипывает она, теряясь в его сбитых поцелуях. С ним ей совершенно не страшно быть откровенной и беззащитной, это Катрина решила ещё давно, где-то на чердаке. Если любить, то всего и разом: по-другому она попросту не умеет. А Аккерман замирает, заслышав шёпот. Приподнимается, заглядывая в её глаза. На его губы ложиться самодовольная ухмылка, однако, когда Леви начинает говорить, голос звучит нежно.

— Я тоже, Кáта… — эти слова отзываются в её душе необычайным теплом и радостью. В полумраке спальни голубые омуты кажутся пасмурным небом: уютным, баюкающим. Таким родным. На мгновение Леви переносит вес на левую руку, и Кáте думается, что сейчас он снова наклонится и поцелует её. Она прикрывает веки, полагаясь на пульсирующее страстное чувство за грудиной, доверяясь мужу: в этом шатком мире, где даже стена Мария пала, Леви для неё — самый стоически надёжный человек.

Однако заместо поцелуя её щеки вдруг касается мозолистая ладонь. Распахнув глаза, Кáта сталкивается с Леви взглядом. И выражение чуткости и нежности, что отражено в каждой даже самой мелкой черте родного лица, пробирает приятным зябким фриссоном. Аккерман мягко улыбается, оглаживая её щёку, скользя подушечками чувственных пальцев по коже, зачарованно, словно тоже не до конца веря в действительность.

— Я тоже скучал… — Леви с любовью всматривается в искрящиеся зелёные омуты. — Очень скучал, любимая.

“Любимая”

Кáта отталкивается от перины и подаётся вверх, сбито хватаясь ладошками за его плечо и форменную рубашку, тяня к себе, ближе. Как можно ближе. После долгой разлуки, вновь видеть и касаться Леви кажется чем-то невообразимо обманчивым. Эфемерным. Аккерман тоже чувствует эту горечь, потому он и наклоняется, с запальчивой нежностью целуя жену.

Вечер окутывает спальню флёром интимности. Хоть оба капитана знают, что не так далеко, буквально за стенами, размещены их люди, а по коридорам наверняка ходит Гилберт, однако всё же комната закрыта, и какое-то время они могут быть только вдвоём. Одеяло шуршит, укрывая кожу от прохлады, что лишь усиливается, стоит вьюге заискивающе прокрасться рядом с вихрем снега. Но холод не страшен, когда рядом горячее сердце, что поддерживает биение другого. Шёпот мешается со сбитым дыханием, прикосновения — с поцелуями. Будто сообщающиеся сосуды их ласки, любовная нега и забота циклично возвращаются друг к другу, и, в конце концов, комната наполняется маятным жаром.

Наваждение постепенно спадает, словно форменный зелёный плащ с “Крыльями свободы”, отдавая бразды правления неспешной нежности. Аккерман клюёт её в губы, отстраняется, убирая завитой каштановый локон со лба. И рассматривает, потому как не может усладиться: Кáта улыбается ему, так открыто, до боли уязвимо. Наверное, решает, Леви, сейчас он выглядит также: весь без брони, без тени тайн, без маски “замкнутого, сосредоточенного капитана”. Но с ней ему не страшно рушить стены.

Аккерман проходится рукой по женскому плечу, оглаживает, разогревает.

— Ты восхитительна, любовь моя… — шепчет Леви, с особенным удовольствием заглядывая в нежные зелёные омуты. Она сладко расплывается в более широкой улыбке, что у уголков глаз собираются мелкие морщинки, с радостью видя, как тень настороженности ускользает с его лица — расправляется складочка меж бровей. Почему-то Леви всегда важно знать, всё ли в порядке, и Кáта потакает этой привычке.