Только не мы - Игорь Толич

Однако согласна я была только в том, что её жизнь рассудила мудро и вовремя даровала или отнимала составные части. В отношении моей жизни у меня не было такого согласия. Многое казалось мне потерянным зря, многое казалось пережитым попусту.

Например, для чего в моей жизни был Макс? От него не осталось ни следа, ни доброй памяти. Спустя годы я с трудом могла припомнить хоть что-то хорошее в тех днях.

— Но ведь раньше как-то находила, раз уж жила с ним, — сказал мне однажды Тони, давным-давно, ещё в Минске.

Это был тот редкий момент, когда мы ещё умели разговаривать, когда нашлось время на общение по душам, когда он и я могли делиться нашими неизбывными печалями, которых у меня всегда накапливалось больше.

— Да, — ответила я, — раньше находила. И по-своему была счастлива.

— Ну вот, — спокойно подтвердил Тони. — Значит, всё не зря.

— Возможно…

Я допускала мутное и расплывчатое «возможно», но и в нём не была уверена до конца. А мой разум снова и снова бунтовал, требуя точных определений.

— Да никаких точных определений нет, — сказал Тони, подкуривая сигарету на балконе, на том самом балконе, где проведёт последние минуты жизни перед фатальным прыжком наш кот Клаус.

Так странно…

Он появился на одном балконе и исчез на другом. И если о людях ещё можно было как-то рассудить в контексте неизведанной божьей справедливости, то о маленьком сером комочке я никак не могла сказать, что смерть его хоть в чём-то была справедлива, ни с божественной точки зрения, ни с человеческой.

— Это была просто случайность… — повторял Тони, в сотый раз оправдываясь передо мной.

Но я не хотела его слышать. Я хотела только одного — чтобы Клаус был жив. И понимала, что смерть — единственная неисправимая вещь в жизни.

Потому сейчас, стоя в аэропорту, глядя в спину удаляющейся Габи, я радовалась, что жива, что живы мои близкие. В этом я находила справедливость и спешила домой к Андрису, чтобы напомнить ему и себе, как люблю его, как ценю нашу семью.

Благодаря Андрису, благодаря приезду Габи, несколько недель во мне жило вдохновение. Я приступила, наконец, к новому романтическому произведению и даже пообещала Сергею, что к лету у него будет моя новая книга. История, которую я описывала, была легка и незамысловата: она повествовала о девушке, которая после тяжёлого развода встречает новую любовь и понимает, что жизнь продолжается, — такая сентиментальная увертюра моей собственной жизни, приправленная нотками литературной сказки с неизбежным хеппи-эндом.

Во время работы я старалась минимально отвлекаться и только раз съездила в детский дом, чтобы навестить малышню и поговорить с Еленой. Она рассказала мне об успехах Валдиса и шепнула, что слышала однажды ночью, как он читает вслух книгу по шахматной теории.

— Наверное, чтобы лучше понимать текст, — предположила она. — Всё-таки ему, даже при всей его гениальности, ещё тяжело даются шахматы.

— Вы считаете, он — гений? — удивилась я.

— Конечно, — вжимая в грудь все три подбородка, полностью скрывающих шею, закивала головой Елена. — Я и раньше нисколько не сомневалась, что он умеет говорить. Но почему-то не хочет.

— Возможно, здесь слишком шумно, — я оглядела мальчишек и девчонок, беспрерывно бегающих по игровой комнате.

Ёлка уже была убрана, пространство стало просторнее и как-то серее, но для детей праздники случались не тогда, когда переворачивался календарь, а когда кто-то приезжал в гости. Ко мне то и дело кто-нибудь подбегал и пытался завлечь в свою игру. Я привезла детям краски для аквагрима, и меня тут же исписали ими от ушей до подбородка. К счастью, грим смылся легко. И теперь дети забавлялись красками друг с другом. А мне дали возможность пообщаться с Еленой.