– Удачно вам долететь.

– Спасибо, отец. – На этот раз он дошел до двери, но на пороге снова остановился – силуэтом на фоне тускло освещенного коридора. Опершись о косяк, он повернулся ко мне. – Пап?

– Да?

Он сделал вдох, но слов не последовало. Тянулись секунды. Он все пытался что-то сказать. Иногда меня это забавляло – смотреть, как он мучается, но не сейчас. Я знал, какие слова он хочет произнести. И знал, что ему нужно услышать в ответ.

– Я люблю тебя, сын. И пирожка твоего – тоже.

***

Я снова лег спать в надежде, что нереальное Рождество с покосившейся елкой вернется, но этого не случилось. Снова проснувшись в половине седьмого, я уловил запах кофе. Накинул халат, сунул ноги в домашние тапочки и перед тем, как выйти из комнаты, убедился, что остатки моих волос не торчат. Елка, которая стояла в углу – нормальной высоты и совсем не кривая, – точно насмехалась надо мной своей абсолютной реальностью.

Рождество во всех смыслах закончилось. Джон научился кататься на том треклятом велосипеде, но потом стал выпрашивать горный велосипед BMX, потому что такие были у всех мальчиков по соседству. Удлиненное седло, сказал он мне с тихой серьезностью шестилетки, было для девочек.

Я нашел Грейс на кухне. На ней, как и на мне, был халат и домашние тапочки. Склонившись над столом, она изучала газету. Ее волосы не были убраны, как во все разы, что я ее видел, а свободно висели, скрывая лицо. Кухня была наполнена теплым, насыщенным благоуханием кофе, и на меня вновь напала пронзительная ностальгия по ушедшим в прошлое временам. Сколько раз мы с Кэрол проводили наши утра вот так? После того, как Джонатан уехал учиться, у нас появилась привычка сидеть в утренние часы выходных на кухне, где мы пили кофе и передавали друг другу кроссворд. Ни я, ни она не могли разгадать кроссворд «Нью-Йорк Таймс» в одиночку, но вместе мы обычно заканчивали все, кроме воскресного.

– Доброе утро, – сказал я.

Она подняла голову, и чары разрушились. За столом сидела не моя Кэрол, а женщина, с которой я был практически незнаком.

Она покраснела и коснулась волос – не жестом тщеславия, но таким, который выдавал, насколько она была робкой.

– О, господи. Я не ожидала, что кто-нибудь встанет так рано. – Она запахнула ворот халата, который, к слову, ничего такого не открывал, и начала подниматься. – Мне надо одеться…

– Глупости. Все нормально. Садитесь.

Она нервно села обратно на стул. Я пересек пространство маленькой кухни и, краем глаза наблюдая за тем, как она пытается пригладить прическу, достал из шкафчика чашку и налил себе горячего кофе.

– Я, наверное, выгляжу, как растрепа, – сказала она, когда я встал к ней лицом.

– Вовсе нет. – Если честно, она казалась мне очень красивой. Куда красивее, чем с убранными волосами и при полном параде, но опять же, возможно, к таким мыслям меня привело мое одиночество. Или желание вернуть свои приятные утра с женой, когда мы передавали друг другу газету и карандаш с ластиком на конце.

– Мальчики еще спят?

– Вообще они сейчас на пути домой. Уехали рано утром.

Выражение тревоги у нее на лице было искренним, не напускным.

– О, нет! Из-за вчера?

– Нет. Не поэтому. – Я не знал, говорить ли ей, по какой причине они вернулись домой. Решив сделать это потом, я сел напротив нее. – У вас есть кроссворд?

Она выбрала газету и передала ее мне. Газета была на французском.

– Я не понимаю ни слова. Мы в Германии, а он заказывает французскую прессу. Так на него похоже.

– Наверное, беспокоится, как бы его французский не заржавел.

– Если б такое было возможно. Сказать по правде, он заговорил на нем раньше, чем на родном. Они с отцом целые разговоры вели на французском передо мной. Им, похоже, и в голову не приходило, что я не могу их понять.

– Сколько ему тогда было лет?