Лимонов - Эммануэль Каррер

Освобождение истории из плена спровоцировало крушение коммунистических режимов Восточной Европы. В тот день, когда было признано существование секретных протоколов к пакту Молотова-Риббентропа, закрепивших тайный сговор нацистской Германии и СССР о передаче последнему балтийских стран, эти страны получили неопровержимый аргумент в пользу требования собственной независимости. Теперь достаточно было сказать: «Советская оккупация была незаконной в 1939 году такой же остается и сегодня, пятьдесят лет спустя. Уходите». В былые времена Советский Союз ответил бы на доводы такого рода вводом своих войск, но эти времена миновали, а год 1989-й считается в Европе чудотворным. То, за что польской Солидарности пришлось бороться десять лет, венгры получили за какие-то десять месяцев, восточные немцы – за десять недель, а чехи – за десять дней. И никакого насилия нигде, кроме Румынии: бархатные революции в атмосфере всеобщего ликования привели к власти духовных лидеров вроде Вацлава Гавела. Люди на улицах обнимались. Газетные аналитики всерьез обсуждали тезис о «конце истории», высказанный университетским профессором из США. Вся мелкобуржуазная Западная Европа, к которой принадлежу и я, устремилась праздновать Новый год в Берлин и Прагу.

Однако в Париже нашлись-таки два человека, кто не разделял всеобщей эйфории: моя мать и Лимонов. Мать радовалась развалу советского блока по двум причинам: во-первых, она его предсказала, а кроме того, она была дитя белой эмиграции, и советский режим был ей враждебен. Но она категорически не соглашалась с тем, что благодарить за это следует Горбачева. По ее мнению (и я с ней согласен, хотя именно чувство благодарности и делает его фигуру столь обаятельной), все произошло помимо его воли. На самом деле он никого не освобождал, а просто дал поймать себя на слове и пошел на поводу у событий, по мере сил стараясь затормозить процесс, так неосторожно запущенный им же самим. Он оказался одновременно волшебником-недоучкой, демагогом и деревенским пентюхом, который вдобавок ко всему – а в глазах моей матери это самый большой грех – чудовищно изъяснялся по-русски.

Со всем сказанным Эдуард был согласен. Популярность Горби, как его уже начали называть те, кто называл Миттерана Тонтоном[34], раздражала его с самого начала: глава Советского Союза существует вовсе не для того, чтобы нравиться Западу и, в частности, этим вонючкам-журналистам, а для того, чтобы держать их в страхе. Когда кто-нибудь из друзей по наивности говорил ему: «Какой потрясающий тип, должно быть, тебе приятно», он воспринимал это так, как правоверный католик воспринял бы восшествие на папский престол епископа-педофила. Ему не нравилось слово гласность , не нравилось, что власти посыпают голову пеплом, и особенно не нравилось старание Горбачева понравиться Западу, ради которого он готов был сдавать территории, завоеванные ценой жизней двадцати миллионов русских. Ему было противно, что каждый раз, как обрушивалась очередная стена, Ростропович хватал свою виолончель и устремлялся на развалины, чтобы вдохновенно исполнить там сюиты Баха. Когда в магазине среди лежалых товаров Эдуарду попалась шинель советского солдата, его покоробило, что вместо прекрасных латунных пуговиц, которые он помнил с детства, на ней оказались пластмассовые. Казалось бы, маленькая деталь, но, на его взгляд, она говорила о многом. Что должен был чувствовать солдат, вынужденный носить форму с пластмассовыми пуговицами? Как он будет сражаться? Кого он способен победить? Кому могла прийти в голову идея заменить благородную латунь на это штампованное дерьмо? Уж, наверное, не генералам, а какому-нибудь хмырю в штатском, который, сидя у себя в кабинете, ищет, на чем бы еще сэкономить. Но именно так проигрываются битвы, именно так рушатся империи. Народ, чьи солдаты наряжены в уцененную форму, теряет веру в себя и уважение соседей. Такой народ побежден уже до начала сражения.

5