Мир, который сгинул - Роберт Хайнлайн (1951)

Однажды, в Конрадинбурге, в берлоге среди льдов и пожелтевших сосен, один хнычущий старик без семьи и крыши над головой поведал ей любопытную историю. Звали его, как он с трудом вспомнил, Фрей, и давным-давно он работал слугой в Обществе Заводной Руки. Фрей носил перчатки без пальцев, курил левой рукой, а ел правой. От холода его защищала шуба, которая пахла даже хуже, чем он. Будучи мохнатее и задубелее хозяина, она воняла гнилью еще до того, как ее сшили. Элизабет дышала ртом и прихлебывала водку, чтобы перебить запах, и за пару рюмок да коробку махорки Фрей выдал ей свой самый большой секрет.

Она поехала домой и наконец-то нашла Смита в Харрисбурге: тот пытался завербовать на службу некоего Г. Уильяма Любича. Испугавшись, Элизабет нарушила свое железное правило и послала Гонзо весточку: «Не соглашайся на задание», но это, разумеется, ничего не изменило. Поскольку именно Смит погубил Безгласного Дракона (в чем Элизабет теперь убедилась), а Гонзо – временами – был учеником мастера У, она вслед за Агентством отправилась на Девятую станцию. Там она увидела усатого ниндзя и миг моего рождения, а позже – моего убийства.

– Скверно было, – задумчиво протягивает Элизабет. Да уж, наблюдать, как твоя первая любовь убивает и выбрасывает за борт часть самого себя, – не самое приятное занятие. Бедный Товарищ Корова.

Теперь Элизабет смотрит на меня с некоторой напряженностью. Слава богу, она уже сняла усы – мерзкий клочок крысиной шкуры, и личико у нее такое хорошенькое. Костюм доктора Андромаса (если знать, что надет он на женщину) весьма соблазнителен и даже откровенен. Глубокий узкий вырез. Белая кожа и темные глаза. Когда я втягиваю воздух носом, то чувствую запах мази. Когда вдыхаю ртом, по-прежнему ощущаю на губах вкус Элизабет. Лучше дышать ртом. Мы молчим. Сейчас может произойти что угодно. Такие моменты редко бывают в жизни, и пару из них я по глупости или нерешительности уже упустил. Не знаю, что случится на сей раз. Не знаю, чего хочу.

– Существует древний обычай, – выговаривает Элизабет, – насчет спасателей и спасенных.

Она пригибается близко-близко, так что я вижу только ее лицо. Мой голый левый бок жарит обогреватель, и тело Элизабет закрывает меня от тепла, принося прохладу. На мою грудь ложится хлопок Андромасова костюма, а под ним я чувствую Элизабет Сомс. Она легкая, воздушная, и упругость ее тела требует моего внимания.

– Когда спасатель и спасенный отходят после случившегося, последний падает на колени и восклицает что-то вроде: «О, как же мне тебя отблагодарить?!» Тогда первый набрасывается на него и любит со всем возможным тщанием и усердием. Конечно, учитывая стрессовые обстоятельства, им можно дать некоторую поблажку и заменить экстренное совокупление вдумчивым и длительным актом в дальнейшем, когда все опасности минуют. И вот я спросила себя, отдашь ли ты дань этой старой доброй…

Чему именно я должен отдать дань, она не говорит: я притягиваю Элизабет к себе и запечатываю ее губы своими, а ее руки жадно принимаются за дело. Сильные и длинные, они обвивают мои плечи, и если в пределах слышимости еще остались голуби, не спугнутые моими криками боли, то теперь они точно улетают на соседнюю крышу.

Выходит очень славно.

Позже, когда мы закутываемся в одеяла и пьем горячий шоколад, подогретый над электрическим камином, Элизабет смотрит на мою руку и говорит:

– Хм.

– Хм?

– У тебя след остался.

– Где?

Она показывает. И действительно, на моем плече странный отпечаток Пистлова ботинка, а в центре почти клеймо, оставленное набойкой каблука. С моего угла зрения оно похоже на полумесяц или на тарелку супа с ложкой. Где-то я такое видел… Это же пистоль!

В печальном свете Затонувшего Перепутья сверкала не запонка, не серьга и не брелок, а потерянная набойка Гумберта Пистла.

Он там был. И не просто был. Чудовища не гуляют при свете солнца.

– Кто он? – спрашиваю я. – Кто такой Гумберт Пистл?