Горбун, Или Маленький Парижанин - Феваль Поль Анри (1993)

— Для этого я сюда и пришел, сударыня, и хочу покончить с объяснениями как можно скорее. Благоволите же внимательно выслушать меня. Я не знаю, каково ваше мнение обо мне, но полагаю, что оно не из лучших. Конечно, можно сделать скидку на ваш гнев, на вашу вынужденную признательность. Но мне уступки не нужны, сударыня. Я следую по заранее начертанному пути, невзирая ни на какие препятствия. Со мною нужно еще считаться вот почему. Я имею право называться опекуном вашей дочери.

— Опекуном? — воскликнула принцесса.

— А как еще назовете вы того, кто выполняя волю умершего, сломал всю свою жизнь ради другого человека? Тут звания опекуна даже недостаточно, не правда ли, сударыня? Но вы, ослепленная своим несчастьем, протестуете против него и не желаете понять, что моя клятва, которую я свято выполнял, эти восемнадцать лет неусыпных забот дают мне власть, равную вашей.

— Равную? — опять возмутилась госпожа Гонзаго.

— И даже большую, чем ваша, — повысив голос, добавил Лагардер. — Ведь власть, торжественно врученная мне умирающим отцом, можно сравнить с вашей материнской властью, а к ней следует прибавить и ту, за которую я заплатил третьей частью собственной жизни. Все это, сударыня, дает мне одно право: как можно более заботливо, нежно и преданно печься о сироте. И я не отдам это право даже собственной матери.

— Выходит, вы мне не доверяете? — прошептала принцесса.

— Сегодня утром, сударыня, вы сказали — я затесался в толпу и все слышал — так вот, вы сказали: «Если моя дочь могла хоть на секунду забыть о гордости, свойственной ее роду, я закрою себе лицо и скажу: „Вот теперь Невер умер окончательно“.

— Значит, мне следует опасаться… — нахмурив брови, начала было принцесса.

— Вам нечего опасаться, сударыня. Дочь Невера останется под моей защитой чистой как ангел.

— Что ж, сударь, в таком случае…

— Вот именно, сударыня, если вам опасаться нечего, то я-то должен бояться.

Принцесса закусила губу. Было заметно, что она уже недолго сможет сдерживать свой гнев. А Лагардер продолжал:

— Я прибыл сюда полный доверия, счастья, надежд. Но эти ваши слова оледенили мое сердце, сударыня. Если бы не они, ваша дочь была бы уже с вами. КакР— с прежней пылкостью воскликнул шевалье. — Эта мысль пришла вам в голову первой? Вы еще не видели своей дочери, своего единственного ребенка, а гордыня уже заговорила в вас громче, чем любовь! Знатная дама продемонстрировала мне свой герб, когда я ждал, что заговорит материнское сердце! Говорю вам, сударыня, мне стало страшно, потому что я не женщина и материнскую любовь понимаю иначе, потому что если бы мне сказали: «Ваша дочь здесь, ваша дочь, единственное дитя человека, которого вы обожали, хочет прижаться к вашей груди, и ваши слезы радости скоро смешаются…» — если бы мне сказали такое, сударыня, у меня возникла бы одна-единствен-ная мысль, безумная, пьянящая — обнять, обнять свое дитя!

Принцесса готова была разрыдаться, но гордость не позволила ей дать волю слезам.

— Вы меня не знаете, — выдавила она, — а уже судите.