Цвет жизни - Джоди Пиколт (2016)

— Наш друг Луанна родилась в 1940 году, — говорит пастор. — Она была младшей из четырех детей Джермейна и Мэдди Брукс. Она родила двух дочерей и, когда их отца не стало, положила лучшие годы своей жизни на то, чтобы вырастить их хорошими, сильными женщинами. Она посвятила свою жизнь служению другим, созданию счастливого дома для семьи, в которой работала больше пятидесяти лет. На нашей церковной ярмарке она завоевала больше ленточек[38] за свои пироги и торты, чем кто-либо в этом приходе, и я считаю, что по меньшей мере десять фунтов вокруг моей поясницы появились благодаря сладостям Лу. Она любила музыку госпел, любила ток-шоу «Взгляд», любила печь и любила Иисуса. Она оставила после себя дочерей и шестерых любимых внуков.

Хор поет любимые гимны мамы: «Господи, возьми меня за руку» и «Я улечу». Затем пастор возвращается на сцену. Он поднимает глаза на собравшихся и взывает:

— Бог всеблаг!

— Во все времена! — отвечают все.

— И он собрал ангелов своих ко славе!

После «Аминь» он приглашает желающих встать и рассказать о влиянии, которое оказала на их жизнь моя мама. Некоторые из ее подруг встают, медленно, словно зная, что могут быть следующими. «Она помогла мне пережить рак груди», — говорит одна. «Она научила меня подшивать подол». «Она никогда не проигрывала в лото». Для меня неожиданно слышать это — я знала маму по-своему, но для них она была чем-то другим: наставником, наперсницей, партнером по игре. Эти истории постепенно оживляют образ мамы, показывают, какой она была когда-то, и многие плачут, раскачиваясь, охваченные горем, произносят похвалы в ее адрес.

Адиса сжимает мою руку и поднимается на трибуну.

— Моя мама, — говорит она, — была строгой. — Это признание вызывает улыбки в толпе. — Она строго следила за всем: за нашими манерами, за тем, как мы выполняли домашнее задание, с кем мы ходили на свидания и сколько голой кожи могли показывать, когда выходили в люди. Она не всегда была одинаково строгая, правда, Рут? Все зависело от сезона. Но это влияло на меня, на мой образ жизни круглый год. — Адиса едва заметно улыбается и продолжает, как будто обращаясь к самой себе: — Я помню, как однажды за обедом она разложила столовые приборы, собираясь учить меня вести себя за столом, и сказала: «Девочка, когда встаешь из-за стола, манеры можешь оставить там».

«О да, уж она оставила», — слышу я позади.

— Дело в том, что я была испорченным ребенком. Может, и до сих пор им остаюсь. И мама следила за такими вещами, на которые другие родители даже внимания не обращают. Тогда это казалось очень несправедливым. Я как-то спросила, что изменится в великом Божественном плане, если я надену красную виниловую юбку, и она сказала то, что я никогда не забуду: «Рейчел, ты будешь моей очень недолго, и я сделаю все, чтобы это драгоценное время не закончилось раньше срока». Я была слишком молода, и во мне было слишком много бунтарства, чтобы понять, что она имела в виду. Но теперь я понимаю. Тогда я не поняла оборотной стороны медали: то драгоценное время, когда у меня была мама, было слишком коротким.

В слезах она возвращается на место, а я встаю. Честно говоря, я не знала, что Адиса может быть таким хорошим оратором, но опять же — она всегда была храбрее меня. Я же предпочитаю держаться в тени. Я не хотела говорить на похоронах, но Адиса заявила, что люди будут ждать этого, и я согласилась. «Просто расскажи какую-нибудь историю», — предложила она. Я выхожу к трибуне, откашливаюсь и в панике сжимаю пальцами ее деревянный край.

— Спасибо, — говорю я, и микрофон взвизгивает. Я делаю шаг назад. — Спасибо вам, что пришли попрощаться с мамой. Она была бы в восторге, если бы узнала, что вы все здесь собрались, а если бы кто-то не пришел, то, знаете, она бы оттуда, с небес, пожурила вас за плохие манеры.

Я смотрю в зал. Это была шутка, но никто не смеется.

Сглотнув, я заставляю себя продолжить: