Сталинград - Энтони Бивор (1998)

Днем ветер немного разогнал туман, и в воздух поднялись несколько эскадрилий из советских 2, 16 и 17-й воздушных армий. Аэродромы люфтваффе, очевидно, были в зоне более плохой видимости, или немецкие летчики, в отличие от русских, не захотели рисковать, но германских машин в небе не было. «И снова русские мастерски воспользовались плохой погодой, – писал в своем дневнике вечером этого дня Рихтгофен. – Дождь, снег и туман заставили нас отменить практически все полеты. 8-му воздушному корпусу с огромным трудом удалось поднять в воздух один или два самолета. Запечатать переправы через Дон бомбардировками невозможно».[580]

Штаб 6-й армии был официально извещен о начале русского контрнаступления только в 9:45. Очевидно, командование хотя и отнеслось к угрозе серьезно, смертельной ее не посчитало. В Сталинграде по-прежнему продолжались уличные бои, даже с участием танковых дивизий.

В 11:05 генерал фон Зоденштерн, начальник штаба группы армий Б, позвонил Шмидту и сообщил, что 48-й танковый корпус генерала Хейма направлен в район севернее Большого, чтобы помочь румынам. (На самом деле корпус выдвигался в район Клетской, но, к ярости Хейма, поступил приказ Гитлера, предписывающий изменить направление.) Зоденштерн предложил командованию 6-й армии направить 11-й корпус генерала Штрекера для укрепления обороны к востоку от Клетской, где вела бой 1-я румынская кавалерийская дивизия. Ему ответили, что пока замечены всего 20 неприятельских танков – «атака слабая».[581] В 11:30 один из полков 44-й австрийской пехотной дивизии получил приказ вечером начать выдвигаться на запад. Между тем части 6-й армии уже практически были скованы в районе большой излучины Дона. Свобода их маневра оказалась резко ограничена.

Связисты делали все, что могли, но, даже несмотря на новые, недавно проложенные телефонные линии, информация о происходившем почти не поступала. Первые сведения о том, что ситуация может быть гораздо опаснее, чем считалось прежде, пришли лишь через два с лишним часа после прорыва советских войск. В сообщении говорилось, что «бронированная ударная группа противника»[582] (это был 4-й танковый корпус генерал-майора Кравченко) прорвала позиции 13-й румынской пехотной дивизии и продвинулась больше чем на восемь километров в направлении Громкого. Эта новость уже вызвала панику на командных пунктах нескольких румынских соединений: в грузовики бросали коробки с документами и личными вещами,[583] офицеры в спешке бежали. Еще меньше достоверной информации было о более крупном прорыве 5-й танковой армии Романенко, дальше на запад.

Самонадеянная мысль послать в контратаку на северном направлении 48-й танковый корпус, который корпусом уже давно нельзя было назвать, наглядно продемонстрировала, насколько сильно высшее командование германской армии прониклось заблуждениями своего главнокомандующего. Да, полноценный немецкий танковый корпус стал бы достойным противником советской танковой армии, однако в 48-м боеспособных машин не хватило бы и на одну дивизию. В 22-й танковой дивизии насчитывалось чуть больше 30 танков, при этом горючего было так мало, что его пришлось брать взаймы из румынских резервов. По всей армии ходили шутки о подрывной деятельности мышей, однако, когда стали ясны последствия этих «диверсий», было уже не до смеха.

Ситуацию осложнило то, что поступающие приказы противоречили друг другу. Вместо того чтобы выдвинуть танковый корпус Хейма единым кулаком с союзниками, как было запланировано, румынскую танковую дивизию, уже находившуюся на марше, внезапно развернули. Это привело к новой катастрофе. В ходе неожиданной атаки советских танков на командный пункт была уничтожена рация, единственное средство связи, с помощью которого немецкий офицер поддерживал контакт со штабом генерала Хейма. Связи не было несколько дней…