Убить пересмешника - Харпер Ли (1964)

Больше мы не боялись. Лето кончалось, и мы не теряли времени даром. Аттикус объяснил нам, что Тому Робинсону ничто не грозит, пока его дело не рассмотрят в следующей инстанции, и что его скорее всего освободят или в крайнем случае назначат новое разбирательство. А пока он на тюремной ферме, в Честерском округе, в семидесяти милях от Мейкомба. Я спросила, позволяют ли жене и детям навещать Тома, но Аттикус сказал – не позволяют.

– А что с ним будет, если апелляция не поможет? – спросила я как-то вечером.

– Тогда его посадят на электрический стул, – сказал Аттикус, – если только губернатор не смягчит приговор. Подожди волноваться, Глазастик. Мы вполне можем выиграть это дело.

Джим растянулся на диване и читал журнал «Популярная механика». Тут он поднял голову и сказал:

– Это все несправедливо. Даже если он виноват, он никого не убил. Он никого не лишил жизни.

– Ты же знаешь, по законам штата Алабама за изнасилование полагается смертная казнь, – сказал Аттикус.

– Да, сэр, но все равно присяжные не должны были присуждать его к смерти… Если уж решили, что он виновен, присудили бы двадцать лет.

– К двадцати годам, – поправил Аттикус. – Том Робинсон – цветной, Джим. Ни один состав присяжных в наших краях, разбирая подобное дело, не скажет: «Мы считаем, что ты виноват, но не очень». Тут могло быть либо оправдание, либо самый суровый приговор.

Джим помотал головой.

– Нет, это все неправильно, только я не пойму, в чем ошибка… Может, изнасилование не надо считать таким тяжким преступлением…

Аттикус уронил газету на пол. Он согласен с законом об изнасиловании, вполне согласен, но весьма опасно, когда на основании одних лишь косвенных улик прокурор требует смертного приговора и присяжные его выносят. Тут он увидел, что я тоже слушаю, и объяснил:

– Иными словами, для того чтобы человека приговорили к смерти, скажем, за убийство, требуются один или два очевидца. Надо, чтобы кто-то мог сказать: «Да, я там был, я сам видел, как он спустил курок».

– Но ведь очень многих казнили на основании косвенных улик, – возразил Джим.

– Знаю, и многие из них, вероятно, этого заслуживали… Но если нет очевидцев, всегда остается сомнение, пусть хотя бы тень сомнения. Закон называет это «допустимое сомнение», а по-моему, хотя бы тень сомнения – всегда в пользу подсудимого. Всегда остается вероятность, пусть самая малая, что он не виновен.

– Значит, опять выходит, что во всем виноваты присяжные. Тогда надо с ними покончить, – убежденно сказал Джим.

Аттикус очень старался сдержать улыбку, но не сумел.

– Уж слишком ты с нами крут, сын. Я думаю, можно найти лучший выход: изменить закон. Так изменить, чтобы для самых тяжких преступлений определять наказание мог только судья.

– Тогда поезжай в Монтгомери, пускай изменят закон.

– Ты даже не подозреваешь, как это трудно. Мне не дожить до того времени, когда изменят закон, а ты, если и доживешь, будешь уже стариком.

Джиму это не понравилось.

– Нет, сэр, с присяжными надо покончить. Ведь вот Том не виновен, а они сказали – виновен.

– Будь на месте этих присяжных ты и еще одиннадцать таких, как ты, Том уже вышел бы на свободу, – сказал Аттикус. – Жизнь не успела еще отучить тебя рассуждать ясно и здраво. Двенадцать присяжных, которые осудили Тома, в повседневной жизни люди вполне разумные, но ты сам видел: что-то помешало им рассуждать здраво. То же самое ты видел и в ту ночь перед тюрьмой. Они ушли тогда не потому, что в них верх взял разум, но потому, что они натолкнулись на нас. Есть в нашей жизни что-то такое, от чего люди теряют облик человеческий, – они бы и хотели быть справедливыми, да не могут. Когда у нас в суде белый выступает против черного, выигрывает всегда белый. Такова неприкрашенная правда жизни.

– Все равно несправедливо, – упрямо сказал Джим. Кулаком он постукивал себя по коленке. – При таких уликах нельзя осудить человека, нельзя – и все.