Убить пересмешника - Харпер Ли (1964)

Мы вошли во двор, и навстречу нам пахнуло теплым горьковато-сладким запахом принарядившихся негров: помадой для волос, жевательной резинкой, нюхательным табаком, ай-да-колоном, мылом, сиреневой пудрой и мятными конфетами.

Увидев рядом с Кэлпурнией нас с Джимом, мужчины посторонились и сняли шляпы; женщины сложили руки на животе, как всегда делали в будни в знак почтительного внимания. Все расступились и дали нам дорогу. Кэлпурния шла между мною и Джимом и раскланивалась направо и налево, отвечая на приветствия празднично одетых соседей и знакомых.

– Ты что это выдумала, мисс Кэл? – раздался голос позади нас.

Кэлпурния положила руки нам на плечи, мы остановились и обернулись: в узком проходе между двумя рядами людей стояла высокая негритянка. Она выставила одну ногу, уперлась локтем левой руки в бок и поднятой ладонью показывала на нас. У нее была голова огурцом, странные миндалевидные глаза, прямой нос и резко очерченный рот. Мне она показалась великаншей.

Рука Кэлпурнии крепче сжала мое плечо.

– Чего тебе, Лула? – спросила она.

Я никогда прежде не слышала у нее такого голоса. Она говорила негромко, презрительно.

– А для чего это приводить белых ребят в церковь к черномазым?

– Они мои гости, – сказала Кэлпурния, и опять я подумала, какой у нее стал странный голос: она говорила, как все негры.

– Ага, а всю неделю ты, верно, у Финчей гостья!

В толпе зароптали.

– Не бойся, – шепнула мне Кэлпурния, но розы у нее на шляпке сердито заколыхались.

Между двумя рядами зрителей Лула направилась было к нам. Кэлпурния сказала:

– Не подходи, черномазая!

Лула остановилась.

– Нечего водить сюда белых ребят, – сказала она. – У них своя церковь, у нас своя. Это наша церковь, верно, мисс Кэл?

Кэлпурния сказала:

– А Бог один, верно?

– Пойдем домой, Кэл, – сказал Джим, – мы им тут ни к чему.

Я тоже видела – мы тут ни к чему. Я чувствовала – толпа напирает. Нас обступали все теснее, но я поглядела на Кэлпурнию, а у нее глаза смеются. Я опять посмотрела туда, где между двумя рядами людей была дорожка, но Лула исчезла. На том месте стеной стояли негры. Один выступил вперед. Это был Зибо, городской мусорщик.

– Мистер Джим, – сказал он, – мы очень вам рады. Вы эту Лулу не слушайте, она злится, потому как преподобный Сайкс грозился отчитать ее с кафедры при всем честном народе. Она у нас известная смутьянка и гордячка и выдумывает невесть что, а мы очень вам всем рады.

И Кэлпурния повела нас в молельню, а в дверях нас встретил преподобный Сайкс и повел вперед, на самую первую скамью.

У «Первой покупки» внутри не было потолка. По стенам на медных скобах висели незажженные керосиновые лампы; вместо настоящих церковных скамей стояли грубые сосновые лавки. Позади простой дубовой кафедры свисала полоса линялого розового шелка с надписью: «Бог есть любовь», кроме нее, молельню украшала еще только литография с картины Ханта «Светоч мира». Я осмотрелась: где фортепьяно или орган, сборники псалмов и программки богослужения – все, что мы привыкли каждое воскресенье видеть в церкви, – но ничего этого не оказалось. Было сумрачно, прохладно и сыро, но постепенно народу становилось все больше и воздух согревался. На скамьях положен был для каждого прихожанина дешевый картонный веер с ярко намалеванным Гефсиманским садом – дар Компании скобяных изделий Тиндела («Большой выбор товаров на все вкусы»).

Кэлпурния провела нас с Джимом в конец ряда и села между нами. Вытащила из кошелька платок и развязала тугой узелок с одного угла. И протянула нам с Джимом по монетке в десять центов.

– У нас есть свои, – прошептал Джим.

– Держите, – сказала Кэлпурния. – Вы мои гости.

Джим, видно, сомневался, благородно ли оставлять свои деньги при себе, но врожденная учтивость взяла верх, и он сунул монету в карман. Без малейших угрызений совести я сделала то же самое.