Выдалась великолепная ночь. Поднялась полная луна, круглая, желтая и теплая, и залила море расплавленным золотом. Широкая светлая дорога открылась перед ним, когда суденышко, искусно управляемое, отплыло при попутном ветре от крутого сурового берега. Деннисон сидел у руля, а Стасия полулежала в середине на груде ковриков и подушечек. Лунный свет на волнах напоминал Деннисону о «Коломбе» и об истории бурной страсти, разыгравшейся на Корсике, не так далеко отсюда к востоку, Он трепетал от необычных чувств.

— Не споешь? — попросил он. Она, улыбаясь с величавой нежностью, некоторое время рассеянно перебирала пальцами струны, а потом, ударив по ним, завела старинную любовную песню «Пар ун нюи де рев». И, смешавшись с плеском моря и торжественным дыханием ночи, песня поплыла прочь, подобная тем песнопениям, какие, быть может, блаженные слушают в раю. Высоко над горами вспыхивал, пронзая ночь, яркий огонь маяка. Немногочисленные кроткие изумленные звезды глядели на них с высоты. Деннисон, преисполненный невыразимой страсти, столь жгучей, что она доводила его до боли, слушал, смотрел и задерживал дыхание, пораженный.

Они благополучно высадились на серебряном песчаном пляже с обращенной к суше стороны острова. Он помог Стасии выйти, твердо поставил судно на якорь и с мгновение стоял, упоенный великолепием мира вокруг себя. Затем произнес, указывая вперед на вершину горы:

— Вперед, Стасия!

И предложил ей руку. Вместе, завороженные, блаженствующие, они поднимались по тропе-серпантину к вершине в двухстах футах над морем. По пути они то и дело останавливались, чтобы послушать и поглядеть на темное с золотой дорожкой море, открывающееся им в сторону французского берега. Миллионы крохотных пляшущих искорок сплетались в эту ленту, знак высшей славы. Лунный свет падал на лицо Стасии, мягкий и теплый, насколько он может быть в этом зачарованном краю. И влечение к ней Деннисона не могло быть выражено ни в каких известных ему словах.

Они уже достигли места в сотне футов над пляжем, когда Стасия вдруг испустила отчаянный крик боли, споткнулась и стала падать, выпустив его руку. Рыдая в страхе, она вцепилась в край темной и крутой тропы. Ее нога подвернулась, ступив на свободно лежащий, немедленно покатившийся камень. Деннисон мигом подхватил ее. Прежде, чем она упала, его крепкие руки перенесли ее в безопасное место.

— Не болит, моя маленькая? — спросил он, встав перед ней на колени. — Не болит? Скажи.

Она, закусив губу, чтобы больше не кричать, не ответила. Но в ее глазах он увидел блеск слез, вызванных болью. Ощутив порыв великой страсти, он заключил ее в объятия. Душистые массы ее волос опьяняли его и сводили с ума. Ее тепло сокрушило последние остатки его самоконтроля. Он прижал ее к своей груди, укрыл ее и в невыразимом любовном томлении произнес ее имя. Он ощутил ее руку на своей шее. Рука, дрожа, сжималась все крепче. А затем его губы потянулись к ее губам. Так начался для них час высшего, но, увы, очень быстро миновавшего блаженства. Так ненадолго отворились для них райские врата. Благословенные любовью, они, наконец, пошли обратно к берегу и покинули на своей лодочке высокий и скалистый Иль де Уазо. Затем были новые поцелуи, новые слова, новые клятвы в саду среди ароматных роз, прежде чем она его покинула. Оставшись один, он очень долго бродил в угасающем лунном свете, а после этого долго сидел и думал в увитом виноградом темном бельведере.

Колокола собора в городке пробили полночь, торжественно возвестив, что один день миновал и мертв, а впереди новый, который предстоит прожить, а Деннисон все еще оставался здесь, высоко над прибоем, ведя беседу с собственной очарованной душой. Наконец, когда луна стала меркнуть, он поднялся. Переполненный радостью, он направился в свою комнату.

Пятью минутами позднее, бледный, как мел, с расширенными глазами и волосами в беспорядке, он съежился перед зеркалом со свечой в оцепеневшей руке. Лицо, которое он видел, он едва ли мог узнать.