Деннисон приподнялся. Неуверенно пополз на четвереньках к постели, забрался в нее и лег, все еще расстроенный. Но со временем, и много спустя его тревожное дыхание стало спокойным. Он уснул. Еще через какое-то время осторожные шаги раздались в коридоре за дверью спальни. У самой двери они замолкли. Тишина. Дверная ручка очень плавно повернулась. Дверь беззвучно отворилась на два-три дюйма. Деннисон не пробудился и даже не шелохнулся. С минуту-другую не слышалось никаких звуков, кроме глубокого дыхания спящего. Некто высокий, стоя в дверях, бдительно прислушивался и не сводил с американца взгляд, который, то ли благодаря особой силе, то ли вследствие неких своих изначальных особенностей мог проникать во мрак. Наконец, похоже, вполне удовлетворенный, наблюдатель опять беззвучно затворил дверь и тихо, словно кошка, удалился по черному, как смоль, коридору.

Деннисон пробудился на заре с головокружением и в полном смятении чувств. Сперва он не мог понять, что случилось, и почему он лежит в постели, полностью одетый. Причем окна закрыты, шторы спущены, а в воздухе стоит запах догоревшей свечи.

Но почти немедленно вспомнилось все. То, что произошло на острове, страшное открытие по возвращении. Все. Отражение в зеркале, догоревшая свеча и постель в беспорядке вернули его к реальности. И, вновь испытав прилив тошнотворного бессмысленного страха, он вскочил, распахнул окно, подбежал к шкафу и, одурев от ужаса, вновь стал изучать свое отражение при дневном свете.

— Кошмар, жуткий сон, не иначе! — вскричал он. — Меня обмануло освещение!

Вопреки фактам, он все еще надеялся, что реальность не имеет отношения к этой дичи. Но нет. В ясном и беспощадном свете утра, разлившего мириады жемчужных оттенков по восточному скату неба, чудовищная правда предстала перед ним еще явственней. Он в единый миг осознал, что, увы, так и есть, судьба неумолима, ее когти уже протянулись и ухватили его, и нельзя не предвидеть, к чему все катится. Испытывающий дурноту, потрясенный, дрожащий, он вынужден был признать то, что и так уже знал. Несмотря на следы переживаний, оставшиеся после прескверной ночи, его лицо теперь выглядело, и это не было ошибкой, еще моложе, чем когда он изучал его, держа в руке зажженную свечку. Он пока не мог этого проанализировать, но казалось, что само по себе осознание правды через его психику воздействовало на его физическое состояние, и, как только барьер отрицания оказался окончательно сметен, поток хлынул свободно и роковой процесс пошел заметно скорее.

Терзания его души не находили подобающего выражения в юных чертах, его нынешнем лице. Даже думая о Стасии и об их отношениях, о своих клятвах и обетах, как бы эти мысли ни пронзали его душу, подвергая ее чудовищным мучениям, он все же не видел соответствующего выражения на лице в зеркале. Это оживило в его памяти мрачные мотивы из «Человека, который смеется» Гюго. Человека в детстве искалечили таким образом, что, как бы он позднее ни страдал, на лице у него неизменно улыбка. И теперь, видя себя таким юным, свежим и сильным, меж тем как сердце глодало отчаяние, он разразился издевательским смехом.

— «Человек, который смеется»! — прокаркал он. Затем отпрянул с воплем. Его глаза лихорадочно метались по комнате, а сам он стоял и дрожал. И вдруг разразился слезами, после чего опять принялся расхаживать туда-сюда. Пригрозил кулаком насмехающимся над ним свежему зеленому утру, насыщенному всеми ароматами и красотами Ривьеры. К его губам поднялись проклятия по поводу Иль Веккьо и всей научной некромантии старика. Он чувствовал себя крысой в крысоловке, неспособный что-либо предпринять, не знающий, куда кинуться, заключенный, заточенный, запертый в лабиринт безнадежности.

А затем он вдруг издал краткий возглас. Его поразила новая мысль. Он повторил: «Что?» и прекратил расхаживать. С любопытством оглядел свои руки от кисти до плеча, затем пощупал плечевой пояс. Подергал ткань рукавов.