Эликсир ненависти (сборник) - Джордж Энгланд

Но Иль Веккьо не роптал и ни единым словом, взглядом или знаком не явил себя чем-либо, кроме воплощения сердечности. Имя Уитэма часто возникало в его речах, как если бы само по себе оно служило безграничным аккредитивом для Деннисона. И американец воистину по-королевски им пользовался. Дни его были полны праздности и обожания, ночи видениями Стасии. Иногда вечерами они пели вдвоем. Или играли в четыре руки на старомодном фортепьяно в салоне второго этажа. Деннисон давно не упражнялся, но теперь быстро обрел былую беглость и выразительность, и впервые американские мелодии эхом разнеслись по мирной комнате с высоким потолком и панелями красного дерева. Когда девушка играла одна, Деннисону не наскучивало сидеть в качалке, дремля, покуривая, наблюдая за ней, поражаясь ее несравненной красоте и чуду, которое вернуло его, уже состарившегося, к радостям, о которых он, казалось, навеки забыл. Иногда у него возникали тревожные воспоминания о Нью-Йорке, о тамошних друзьях и сотрудниках, об оставленной им профессии и догадки о суматохе, которую наверняка вызвало его внезапное исчезновение. «Впрочем, все это неважно, — думал он. — Никому газеты не уделят внимания больше девяти дней. Обо мне уже давным-давно перестали гадать. В положенное время я вернусь обратно и возобновлю прежнюю жизнь. Спешить некуда. Повременю. Вполне можно отплыть на будущей неделе. Через месяц. Будущим летом». В их долгие часы вдвоем, во время прогулок и бесед, в ходе случайных поездок по изгибам горных дорог к Безье или Монпелье он узнал кое-что ценное об Иль Веккьо и той особой жизни, которая здесь текла. Выяснилось, что Стасия сирота, удочеренная в детстве итальянским ученым и, если не считать нескольких лет в монастырской школе в Тарасконе, совершенно неопытна касательно окружающего мира. Америка представлялась ей чем-то вроде волшебной страны. Она никогда не уставала слушать рассказы Деннисона, который, ничего не преуменьшая, описывал то или это из заокеанских чудес. Цивилизация за Атлантикой, в действительности шумная и грубая, рисовалась ей, точно картины «Тысячи и одной ночи».

«Когда придет время, — думал он, — когда будет пора, это окажется полезно, эта новая жажда неведомого. Как только ее глазам откроется ограниченность ее существования, кто знает…» Искушение взывало к нему, не давало ему покоя, но пока что он держал себя в узде.

Однажды ночью произошло кое-что, внезапно сломавшее барьер между ними, явившее их друг другу, изменившее их отношения и раз и навсегда сделавшее невозможным какое-либо возобновление хотя бы чистой дружбы.

Внизу у маяка близ форта Сен Пьер, у границы бурунов, находилась лодочная станция, которую держал старый отставной солдат. Гребные и парусные лодки самого разного рода предоставлялись в распоряжение желающих этим достойным стариком для прогулок вдоль берега или к скалистым вулканическим островам в бухте. И здесь, для того, чтобы внести какое-то разнообразие в их почти ежедневные вылазки, Деннисон нанял ялик для плавания к Иль де Уазо, примерно, в двух милях от берега. Иль Веккль, похоже, погруженный в научные занятия и проводивший новые опыты, не возражал. Он с отеческий добротой согласился.

— Только, — предупредил он, — будьте осторожны с гнездами чаек. Здесь их никто не тревожит. Они тысячами гнездятся на скалах вдоль всего побережья. В Жетте до сих пор рассказывают об одном английском туристе, который неутомимо собирал яйца разных образцов. И знаете, что случилось? — Старик пожал плечами. — Чайки ему глаза выклевали, мой друг. И он стал слеп. Безнадежно слеп. Так что не беспокойте их. Они не агрессивны, но если их вспугнуть, станут биться насмерть.

Деннисон лишь улыбнулся.

— Знаю, — сказал он. — Идем, Стасия. И захвати гитару.