И все же для нее Шаффа – тот человек, что защищал ее от бандитов и от отца. Это он утешал ее, когда она была испугана, подтыкал ее одеяло по ночам. Она видела, как он сражается со своей жестокой природой и самим Землей, чтобы стать для нее родителем, который ей нужен. Он помог ей научиться любить себя за то, что она есть.

А ее мать? Ты. Ты ничего такого не делала.

И в этот затянувшийся момент, когда ты борешься с воспоминанием о распавшемся на части Инноне и жгучей болью сломанных в уже несуществующей руке костей, с этим «никогда не говори мне нет», что звенит у тебя в голове, она нутром чует то, что ты до сих пор отрицала: это безнадежно. Не может быть ни родственных отношений, ни доверия между вами двумя, поскольку вы таковы, какими сделали вас Спокойствие и Зима. Алебастр был прав, и некоторые вещи действительно сломаны настолько, что уже не исправить. Только разбить окончательно ради милосердия. Нэссун качает головой, пока ты стоишь и дергаешься. Она отводит взгляд. Снова качает головой. Чуть опускает плечи, не в ленивой сутулости, но от усталости. Она не винит тебя, но и ничего не ждет от тебя. И сейчас ты просто стоишь у нее на пути. Она отворачивается, чтобы уйти, и это выводит тебя из диссоциативной фуги.

– Нэссун?

– Ему нужна помощь, – повторяет она. Она опустила голову, плечи напряжены. Она не остановится. Ты набираешь воздуха и направляешься за ней. – Я должна помочь ему.

Ты понимаешь, что происходит. Ты все время чувствовала это и боялась. Ты слышишь, как у тебя за спиной Данель останавливает остальных. Может, думает, что вам с дочерью нужно побыть наедине. Ты игнорируешь их и бежишь за Нэссун. Хватаешь ее за плечо, пытаешься повернуть к себе.

– Нэссун, что…

Она стряхивает твою руку, так резко, что ты спотыкаешься. С тех пор как ты потеряла руку, у тебя плохо с равновесием, а она сильнее, чем была. Она не замечает, что ты чуть не падаешь. Продолжает идти.

– Нэссун! – Она даже не оборачивается. Ты не можешь добиться ее внимания, заставить ее реагировать, хоть что-то сделать. Что угодно. Ты нащупываешь и говоришь ей в спину:

– Я… я… я знаю про Джиджу!

Это заставляет ее замереть. Смерть Джиджи – все еще свежая рана в ее душе, которую Шаффа очистил и зашил, но она еще долго не заживет. То, что ты знаешь о том, что она сделала, заставляет ее сгорбиться от стыда. То, что это была необходимая самооборона, выбивает ее из колеи. То, что ты напомнила ей об этом сейчас, превращает стыд и смятение в гнев.

– Я должна помочь Шаффе, – снова говорит она. Она поднимает плечи – тебе этот жест знаком по сотням занятий в вашем самодельном тигле днем еще с двух лет, когда она училась говорить нет. Когда она делает так, ее ничем не переубедить. Слова становятся бессмысленными. Действия значат больше. Но какие действия могут передать всю трясину твоих чувств прямо сейчас? Ты беспомощно оглядываешься на остальных. Хьярка поддерживает Тонки за спину, та смотрит в небо на собрание самого большего количества обелисков, которое ты видела в жизни. Данель чуть поодаль от остальных, стоит, заложив руки за спину, ее черные губы шевелятся – ты понимаешь, что это лористическое мнемоническое упражнение, чтобы помочь ей запомнить все, что она видит и слышит, дословно. Лерна…

Ты забыла. Лерны нет. Но будь он здесь, подозреваешь ты, он бы предостерег тебя. Он был доктором. И семейные травмы не были вне его компетенции… но все видят, что здесь что-то подгнило.

Ты снова трусишь за ней.

– Нэссун. Нэссун, ржавь, смотри на меня, когда я разговариваю с тобой! – Она игнорирует тебя, и это пощечина, от чего обычно у тебя, однако, светлеет в голове, а не заставляет бросаться в бой.

Ладно. Она не будет слушать тебя, пока не поможет… Шаффе. Ты отмахиваешься от этой мысли, хотя это все равно что брести по грязи, перемешанной с костями. Хорошо.

– Дай мне помочь тебе!