Дни Солнца - Андрей Хуснутдинов (2021)

Переложив папку на колени, Андрей, лишь бы не думать про Зельду, стал перебирать подшитые листы и скоро в самом деле забыл думать о ней. Стенограммы допросов, заявления, пояснительные записки, протоколы изъятий – все это, чем более он отвлекался на папку, тем больше напоминало ему хранившиеся дома в отдельной коробке газетные вырезки. Еще ребенком он повадился читать их, чтобы узнать имя убийцы и отомстить ему. Однако ответить злодею можно было лишь разглядыванием фотографии, где тот лежал на мостовой, с поджатыми под себя руками и черной лужей вокруг головы. Тогда Андрей, уже переживший первое оглушение, отнесся к вырезкам как к чему-то постороннему, не имеющему касательства к отцу, а, наоборот, заслоняющему его. Живой отец, его голос, руки и даже затем гроб – в какое сравнение могла ставиться с ним эта мишура? Их дом на побережье тогда словно до самой крыши наполнился водой, все в нем говорили вполголоса, полушепотом, ходили да и жили как-то вполголоса, боясь не то кого-то вспугнуть, не то испугаться самим, но главным образом привыкая к пустоте его кабинета, к положению сирот его бесчисленных и будто забытых им вещей. Вот и в папке не было ничего, что заставило бы Андрея по-новому взглянуть на старое. Тут он тоже готовился к страшному открытию, однако открытия этого не могло быть по той простой причине, что второй раз он не мог пережить смерти отца. Удивлен же он был совсем обратным – тем, как просто теперь это все помещалось в нем. Как будто приготовившись расплакаться, он сумел только скривить губы. Он ждал горя, как ждут поезда, в то время как для настоящего потрясения следовало бы все повторять сначала – повторять тот июнь, праздничную толпу у церкви Пресвятой Богородицы, выстрелы, панику, траур.

Отложив папку, он прошел через комнаты и встал в дверях между спальней и столовой. На косяке тут были нацарапаны две детские метки его роста. Расставленные на вершок, с римскими датами годичной разрядки, они были сделаны отцом в рождественский сочельник. В гостиной в это время поселялась елка, а под ней – холщовая рукавица с подарками. Про рукавицу, бывшую предприятием бездетной Марты, знали только Андрей, отец и сама Марта. Отец прятал сюда игрушки, которых не поощряли дома, какие-нибудь стреляющие целлулоидными шарами пистолетики, а Марта – сладости и конструкторы, оружия даже в игрушечном виде она не терпела тоже. Андрей всегда знал, что она следила за ним из-за своей двери в рождественское утро. Когда, сонный, он подходил к елке и развязывал рукавицу, это знание лепилось к нему, точно следы подушки к щеке. Прижав рукавицу к груди, он поскорей убегал в свою комнату и там потрошил ее. В такие дни Марта выходила к завтраку с опозданием и, выслушивая его угловатые поздравления, сжимала губы, словно держала во рту что-то горькое. Странное дело: отца, хотя тот всегда сидел рядом, он не помнил за столом, будто смерть могла иметь обратную силу. И это при том, что отсутствие его и поныне воспринималось Андреем чем-то не до конца свершившимся, было вроде заделанной пропасти под ногами. Он и боялся этой пропасти, и тянулся к ней. Точно так же боялся, как когда-то не мог подойти к гробу и видеть отца – одного, беспомощного, в окружении цветов и плачущих женщин. И точно так же тянулся, как когда-то почувствовал за одним собой право и способность воскрешения отца, отмены постыдного обряда женских слез и поповских песен. Много раз он видел во сне, как, лавируя в траурной толпе, выводит отца из церкви, как они вместе уходят к морю и радуются, что так ловко могли всех обмануть.

Потрогав метки, он усмехнулся тому, с какой тревогой день назад переживал приобщение к дворцовым секретам, в то время как истинное посвящение было вот оно – опять, с того же расстояния, если не в упор, заглядывать в гроб.