Дни Солнца - Андрей Хуснутдинов (2021)

Государыня, подмяв опрокинутую ширму с псовой охотой, стояла на коленях перед кроватью-тележкой сына. В комнате, кроме нее и Ивана, не было никого. Горел весь верхний свет. На замусоренном полу сияли звезды растоптанного стекла, кляксы физраствора, кровяные пятна. Шкафы аппаратуры жизнеобеспечения – обесточенные, с брошенными шлангами и шнурами – были сдвинуты к стене, и что-то в них продолжало мерно, птичьи попискивать. От дверей Александр не видел лица брата, только его слипшийся вихор поверх головы матери, которая одной рукой, поперек, обнимала неподвижное, крытое простыней до живота тело и безмолвно, как к могильной плите, прижималась щекой к ложу возле груди сына. Вздорное и в то же время разительное сходство с могилой постели придавали рассыпанные в изножье маргаритки. Спиной Александр ощущал горячее, давящее молчание в предбаннике, но медлил преступить порог, шагнуть навстречу холодной, разившей лекарствами тишине. Он почему-то был уверен, что Фома не мог опоздать с новостью об Иване и, значит, ничего страшного еще не случилось, и страшного сейчас все ждали именно от него – то ли чтобы он первый сделался свидетелем, первый ужаснулся страшному (которое оттого пока было и не страшно), то ли чтобы сам это страшное и сотворил.

«Да чего вам…» – сказал он про себя и направился к кровати. Еще на полпути он хорошо рассмотрел застывшее, с приоткрытыми глазами и ртом, синюшное лицо Ивана и при этом даже не сбился с шага. Однако что-то в нем уже немело с ознобом, и он понимал, что тело на кровати – больше не Иван, а лишь нечто напоминающее Ивана, пустая маска, личина. Приобнятое матерью тело не виделось ему еще ни страшным, ни отталкивающим. Оно, скорее, завораживало, да и то не само по себе, а благодаря вопросительной чепухе будних вычитаний: кто теперь будет кричать под руку в тире, с кем станет ругаться из-за нарушений больничного режима Государыня, что произойдет с самим госпиталем и проч. Подойдя к ширме, Александр остановился и, не зная, что делать, молча смотрел перед собой.

Эти несколько секунд совершенной, мертвой тишины, пережитые им будто заочно, стоявшие особняком не только от него, но от времени как такового, он и вспоминал потом как страшное, то, чего все ждали от него, но что не открылось ему самому, так как страшное это было – перерыв, слепое пятно в его существовании, он отсутствовал в эти несколько секунд для мира и для себя, не был. И как бездна прикрывается никчемными картинками, предпочитая отшучиваться, чем показываться, так и страшное отгородилось от него несусветной чушью, вопросом, убивалась бы так же мать по его смерти, и следовавшим из этого вопроса открытием: в жалкой фигуре из своего сна, что падала замертво от выстрела, он увидел не самого себя, а Ивана.