Дни Солнца - Андрей Хуснутдинов (2021)

Он искал какую-то важнейшую и в то же время простую, обыденную вещь. Простая вещь эта служила объяснением всего и вся и, значит, была разрешением боли, прологом к покою. Он высматривал ее и в грозовых просветах бескрайних сумеречных пространств, и в потолке спальни. Несколько раз он был готов схватить, уяснить ее, но либо обманывался, либо запутывался. В конце концов он подал кому-то знак, что выходит из игры (кому-то – так как не было сомнений, что кто-то за всем этим стоит), и услышал жалобный голос Ивана, звавшего на помощь. Иван задыхался от изнеможения, что-то просил и напоминал о чем-то. Не в силах вникнуть в его мольбу, Александр догадался, что тайный водитель погони, тот, кто именно и нуждался в утолении боли, и был сам Иван. Брат находился где-то неподалеку, но скрытый от глаз в сумеречном пространстве, заключенный в нем, как в тюрьме. Александр хотел отозваться, но почему-то не мог вымолвить ни слова. На миг он отвлекся на себя, пытаясь разрешить свою немоту, и понял, что не может не только говорить, но и дышать от ужаса, причиной которому был голос брата, а именно: Иван обращался к нему садящимся, на последнем издыхании, собачьим лаем.

Проснувшись, он бессильно, горько плакал. Плакал оттого, что, пусть и страшный, сон этот дал пищу надежде на то, что происшествие в госпитале было таким же мороком, недужной выдумкой. Но даже сейчас, сквозь слезы, он понимал, что плачет не так от горя по смерти брата, как от жалости к себе за пережитое. Растирая в сухую грязь кровь, опять сочившуюся из носа, он будто раздвигал перед собой пелену и видел, что удар об отключенные аппараты жизнеобеспечения, разбивший ему лицо, разбил и все прежние устои его жизни. Той жизни, до удара и хирургического стола, для него уже не было. Как быть теперь, он еще не знал, но одно чувствовал наверняка: оставаться здесь, во Дворце, после госпиталя, особенно после нокаутирующей выходки матери, он более не мог, даже не имел права.

«Пусть мертвецы хоронят своих мертвецов» – случайная и страшная эта мысль до того напугала его, что он разбудил камердинера и потребовал немедля готовить машину, чтобы ехать «в отдушину». Спросонья слуга не понял, про какую отдушину он говорит, и, объясняя, что имеет в виду балаганчик, третью, морскую, резиденцию, Александр в горячке накричал на него.

* * *

Он бежал в балаганчик, как в укрытие от отчаянья, причина которого виделась ему уже не столько в событиях последних суток, сколько в том, что послужило им сценой, в самом Дворце, но, приехав на побережье, испугался еще больше, так как понял, что источник его мучений никуда не делся, бежал вместе с ним. В заливе было сильное волнение. Воздух даже в запертых комнатах казался неспокойным, отзывавшимся ненастью. Сидя в потемках в мансарде, Александр пробовал определить для себя, чем это текущее положение вещей лучше того, что было час тому назад, и заключал, что не только не лучше, а хуже – из Дворца он еще мог сбежать, бежать же отсюда, кроме того, как пойти и утопиться в море, было некуда. Громыхавший под балконом залив, однако, раздроблял и рассеивал его подавленность, и мысль, что это шум предела, угла, куда он прочно и, может, навечно загнан, оказывала на него гипнотическое действие. Он просидел на оттоманке до рассвета, когда безо всякой видимой причины пластырная повязка вдруг отвалилась от лица. После госпиталя он успел свыкнуться с ней, перестал замечать ее и теперь, подхватив на ладонь, растерялся так, будто начало распадаться само лицо. Пришлось снова ложиться под лампу, смаргивать слезы и выслушивать дежурную болтовню приехавшего по звонку хирурга. Александр чувствовал, что доктор ждет от него вопросов о госпитале, но молчал, так как тот вряд ли мог понять его насущный интерес: почему вечером она была с собакой на крыльце и что с ней в эту минуту, где она? Воспоминание о ней заключало неожиданную подсказку – мысль об обезболивающем, – которой он не преминул воспользоваться, выпросив себе «такой укол, чтобы немного поспать».