Не прощаюсь - Борис Акунин (2018)

– Долго гуляли, офицера. Я уж думал, не ошибся ли, что вы к баркасу вернетеся.

Десятник Семен! В руке – револьвер.

Сзади заскрипел песок. От темной массы обрыва приблизились еще несколько человек.

Романов допятился до Моны, шепнул:

– Сглазил. Все-таки не доживу до двадцать восьмого дня рождения…

Она недостойно, по-бабски всхлипнула. Ужаснее всего, когда уже чувствуешь себя спасенной, а выходит, что главный кошмар впереди.

Дорогу обратно она не запомнила, смотрела под ноги. В спину упирался штык, и было страшно: не пропорол бы, если споткнешься.

Отвели их в какую-то белую постройку. Наверное, ту самую «инспекторскую», которую Мона видела перед закатом, но во мраке было не разобрать. Там разделили, и ее втолкнули в безоконную клетушку, пропахшую прелой соломой. Хоть Мона ужасно устала, но, пощупав сырое гнилье под ногами, решила туда не садиться. Разгребла место в углу, привалилась к стене, сказала себе: «Ну вот теперь точно всё. Жить мне осталось до утра».

Увидела как наяву: шест, а на нем голова с длинными рыжими волосами, глаза выклеваны воронами, внизу табличка. Что там напишут? «Я вражеская агентка»? Ах, все равно.

Господи, как страшно!

И вспомнила историю, которую много раз рассказывала мать.

Как она юной дурочкой сбежала на турецкую войну и чуть не угодила в лапы к башибузукам. Они были свирепые, кровожадные и тоже отрезали головы. Но маму тогда спас герой, по которому она потом сохла всю жизнь. Когда Мона подросла, мать грустно говорила ей: «Ничего, это нормально – любить двух мужчин: одного, с кем живешь и старишься, и другого, с которым ты вечно молодая. В нас, женщинах, две природы. Одной нужен такой мужчина, как твой папа, другой – такой, как мой Эраст Фандорин. Но Фандориных больше не водится. Они все остались в прошлом веке…»

Да, думала Мона, обхватив себя руками за плечи. Никакой Фандорин меня тут не спасет, и ничего больше не будет. Только боль, тьма, а потом шест и вороны.

Она вообразила, как жесткий клюв впивается ей в глаз. Закрыла ладонями лицо и заплакала.

Ой…

Даже удивительно, что после таких мыслей она все-таки уснула.

Видела сон, из материнского рассказа. Страшный.

По полю скакал всадник в косматой папахе, про которого Мона знала, что его имя Смерть. Он гортанно кричал на непонятном языке, у седла болталось что-то круглое, и долго не получалось разглядеть что. Наконец разглядела: мертвая голова, привязанная к луке за рыжие волосы.

Мона закричала, вскинулась, не сразу поняла, где находится.

По полу тянулась узкая серая черта. Это в дверную щель проникал свет.

Утро.

В камере было темно и душно, но Мона согласилась бы оставаться в ней вечно. Лишь бы дверь никогда не открывалась!

Подлая дверь будто подслушала ее, заскрипела петлями. Мона зажмурилась от нестерпимой яркости. Прикрыла глаза рукой, увидела в проеме силуэт в косматой папахе.

– Поснедай, тетка, – сказал силуэт.

О пол стукнула глиняная крынка, на нее лег большой кус хлеба.

– На двор надо – потерпи, скоро выведут.

И дверь закрылась.

Про что это он, подумала Мона. В каком смысле «выведут»? Неужели расстреливать? Но зачем тогда кормить?

Сама себе ответила, со странной отчужденностью: это у них почему-то так положено. Приговоренных всегда кормят завтраком и потом, непосредственно перед казнью, еще дают покурить. «У них» значило «у людей», к миру которых она себя, выходит, уже не относила.

Не буду есть, подумала она. Но хлеб был свежевыпеченный и чудесно пах, а в крынке пузырилось парное молоко.

Всё съела, и это был самый вкусный завтрак за всю ее жизнь, вкуснее круассанов с апельсиновым джемом в «Астории».

Снова заскрипела дверь.

– Выходь.

Стиснув зубы, Мона поднялась. Удивилась, что она такая спартанка: колени не подгибаются, сердце не частит.