Страсти и скорби Жозефины Богарне - Сандра Галланд (2018)

— Ее ювелира следовало бы повесить. Но те жемчуга, мадам, что перед вами, — несомненно, самые красивые в мире. Их с гордостью могла бы носить даже королева. О, простите меня, — извинился он, доставая огромный носовой платок из кармана расшитого золотом камзола. — Прошу прощения. — Мсье Ламарк чихнул. — Впрочем, я увлекся… О чем это я? Ах да, цена… Пятьсот тысяч франков.

Я сглотнула — во рту вдруг стало сухо.

— Да? — Мсье Ламарк снял очки, протер их уголком носового платка и надел снова. — Я правильно услышал вас, мадам? Вы сказали «да»?

Что это на меня нашло, что я наделала?!

У меня дух захватило от собственной дерзости, я была потрясена собственной глупостью — голова кружилась от безрассудства! Такие деньги! Цена большого поместья за одно ожерелье. Я смотрела на него как завороженная. Как же я смогу расплатиться? Изыщу способ, ибо не в силах расстаться с этой красотой. Я надену его — и стану королевой. Боже всемилостивый!

СПЛЮ В КРОВАТИ МАРИИ-АНТУАНЕТТЫ

21 января 1800 года

Сегодня вечером Бонапарт вручил мне толстую папку.

— Что мне с этим делать? — Я знала: передо мной — список имен французских аристократов, которым запрещено возвращаться в республику. Мы с Терезой годами добивались исключения из этого списка нескольких имен. Каждый успех был равен выигранному сражению.

— Решайте, какие имена вычеркнуть, — сказал Бонапарт, открывая свою потертую табакерку.

Я глядела на него, не веря своим ушам.

— Вы хотите, чтобы я занялась столь серьезным политическим вопросом? — Неужели мне представилась возможность судить, кто из этих людей виновен, а кто — нет, чья жизнь будет искалечена, а чья — нет?

— Если хотите, могу поручить это Дюроку.

Дюрок — бессердечнейший из адъютантов Бонапарта.

— Нет, я сделаю это сама.

Теперь, оставшись одна у себя в будуаре, я просмотрела тысячи имен и была потрясена. Неужели это мне по силам? Молюсь, чтобы Господь придал мне решимости.

5 февраля

— Не вините своего швейцара, — сказала я Терезе. — Я прошла, несмотря на его усилия меня не пускать. Могу я войти? — Я смело прошла в комнату. — Я слышала, у вас родилась девочка!

Тереза смотрела на меня без улыбки. Рядом с ней в пеленках лежал младенец, родившийся всего несколько дней назад. Я постояла немного в неловком молчании, вспоминая, как мы с ней впервые встретились, какие у нее тогда были глаза — темные, ищущие, мудрые и невинные одновременно. Теперь же — просто усталые…

— Мне нужна ваша помощь, чтобы пройтись по списку. Меня попросили указать имена эмигрантов, которым позволят вернуться.

— Обратно в республику?

Я кивнула.

— Но это слишком большая работа, и одной мне не справиться.

Одна из канареек Терезы вдруг запела.

— Тогда заходите, — сказала она. — И снимите пальто, — добавила она с раздражением, словно устав выдерживать этот неестественно холодный тон.

Я поставила корзинку с принесенными мной конфетами и игрушками, заглянула в кроватку малютки:

— Она прекрасна, очень похожа на новорожденную Термидор. Как вы ее назвали?

— Клеманс.

Милосердие. Прощение.

— Да.

Тереза прикоснулась к моей руке:

— Как вы поживаете, Роза? — Она назвала меня прежним именем. Обратилась ко мне прежней. Не к новой.

— Выживаю, — пожала я плечами.

— Мы с вами надеялись на большее, — сказала Тереза, указав на стул рядом с кроватью.

Вскоре мы уже обменивались признаниями. Я излила ей душу, рассказала, как уныла жизнь во дворце: о скучных праздниках, нудных церемониях, о призраке королевы.

— Простите меня, — заторопилась я, когда часы пробили три, — я обещала себе, что не останусь надолго.

Нельзя было злоупотреблять вниманием Терезы, еще не оправившейся от родов. Я накинула на плечи шаль и поднялась, но между нами висело еще одно имя, еще не успевшее прозвучать. Мы обе это понимали.