Страсти и скорби Жозефины Богарне - Сандра Галланд (2018)

— Александр! — Я распахнула дверь. Он весь промок под дождем. — Вам же запрещено приезжать в Париж. Зачем вы здесь? Вас могут арестовать. Эжен с вами?

— Я понятия не имел, что сейчас творится в Париже. Повсюду караулы. Как же мне отсюда выбраться? — Он похудел. Лицо вытянулось, глаза светились лихорадочным блеском.

— Александр, где Эжен? — Я схватила его за руку.

Он обернулся ко мне:

— Эжен?

Уж не пьян ли он? Я чувствовала запах спиртного.

— В школе, — сказал он и прошел в гостиную, отодвинул штору и выглянул на улицу.

— Вы… вы оставили его в Страсбурге? — спросила я, следуя за ним. — Но, Александр, ему лишь двенадцать. Он не может…

На улице раздались крики. Затем постучали в парадную дверь.

— Надо убираться отсюда! — воскликнул мой муж и бросился в сторону кухни.

— Александр!.. — Но, прежде чем я успела остановить его, он исчез. — Берегите себя!

Кухонная дверь захлопнулась. Я заплакала.

Я ПЫТАЮСЬ БЕЖАТЬ ИЗ ПАРИЖА

4 октября 1793 года

Но вот наконец и он. Мы с Гортензией в удивлении смотрим на него. Он стал выше ростом, длиннющие ноги — и он так красив! Этот мальчик — мой сын.

Он добрался сюда из Страсбурга в компании с адъютантом Александра. При нем сабля, и он прекрасно владеет ею. Он смело сидит на лошади и знает, как ее укротить. На меня, женщину и свою мать, он глядит с робостью. Нервничает, когда я плачу.

17 октября

Королеву гильотинировали, обвинив в таких преступлениях, что невозможно и вообразить.[61] Прошлой ночью она явилась ко мне во сне и вручила свою голову.

— Нет! — закричала я.

Я сидела в темноте. Сердце колотилось. Ночная свеча догорела, светила луна, на стенах дрожали жуткие тени. Мне представилось, что я нахожусь на Мартинике. Мне казалось, я слышу рокот барабанов и пение.

У моей двери послышался шорох, в щели под ней я увидела движение света. Я задрожала.

— Мадам! — Это была Ланнуа со свечой в руке, белое лицо обрамлено ночным чепцом. — Я слышала крик. — Она поставила оловянный подсвечник.

— О, Ланнуа! — заплакала я. — Наша королева!

25 октября, два часа пополудни

Выпущен приказ новой власти: недели отменяются, теперь будут десятидневки.[62] Какой сегодня день? Какой месяц? Не знаю. Вендемьер, месяц сбора винограда? Или брюмер, месяц тумана?

Смена календаря всех только злит. Этот новый, более «естественный» порядок романтического календаря тумана, мороза, ветра и снега, лугов, цветов, жары и плодов не дает ничего, кроме лишних усилий, которые теперь затрачивают, чтобы перевести даты из прежней системы в новую. Куда подевались наши воскресенья? Где наши дни отдыха?[63]

— Задумано, чтобы сбить нас с толку, — сказал за чаем аббат Мено, священник соседней с нами церкви.

Вероятно, он прав, ибо мы определенно теряемся. И так уж изменились меры веса, объема и расстояний, названия монет, улиц, богов, а теперь еще и порядок дней.

— Они даже в загробную жизнь вмешались, — жалуется аббат. От него потребовали повесить на кладбище табличку с надписью: «Смерть — это вечный сон».

2 ноября

Эжен принес мне сегодня записку, доставленную почтальоном. Неумело запечатано воском, но печать не сломана. Почерк старательный — детский. Это от юной Эмили, она в Париже и сообщает мне, что ее маму увели в тюрьму.

— Что это? — спросил Эжен.

Я не сразу решилась сказать.

— Арестовали твою тетю Мари. Она в Сент-Пелажи…

— В тюрьме? — вздрогнул он.

— Она невиновна, — быстро проговорила я. — Она не сделала ничего дурного. — Как объяснить? Преступление Мари в том, что она была замужем за эмигрантом. Этого, по-видимому, теперь достаточно для заключения в тюрьму. Ее развод с мужем, революционная деятельность, работа на благо республики, скорее всего, ничего не значат. — Надо съездить повидать ее.