Человек из дома напротив - Елена Михалкова (2019)

Начав работать оперативником, Сергей очень быстро выработал у себя если не снисходительность, то терпимость. Он видел, что такое профессиональное выгорание, когда весь мир вокруг – болен, искорежен, и никто в нем не заслуживает ни жалости, ни понимания. Перед ним вереницей проходили убийцы и насильники, и большинство из них были не столько жестоки, сколько чудовищно, ошеломляюще глупы. Он и не догадывался прежде, что вокруг столько безжалостной тупости. Люди не просчитывали свои действия дальше, чем на пять минут вперед; они способны были ткнуть собутыльника ножом, а после затолкать труп под кровать и ходить в окровавленной рубахе, надеясь, что эта неприятность рассосется сама собой. Изредка среди них попадались совершенные выродки, но таких было видно сразу. Он чуял их, как здоровое животное – бешеных, и ничто не могло поколебать его уверенность в том, что отмена смертной казни – ошибка. Все остальные вызывали у него поначалу отвращение, затем злость; после злости пришло недоумение, а за ним усталость.

А потом он привык.

Но дело Сафонова всколыхнуло в нем давно забытое чувство ярости. Сытые жизнерадостные юнцы затеяли бессмысленную резню. Им даже не потребовалось подводить под нее идеологическую платформу. Если бы они выбирали жертв по какому-то признаку, Бабкин худо-бедно понял бы их; но эти пустые убийства приводили его в бешенство.

Как всегда, чтобы успокоиться, Сергей пришел в комнату жены, сел напротив и стал смотреть на нее.

Маша читала распечатку детской книжки на итальянском и сразу записывала что-то от руки на полях.

Удивительно все-таки устроены внутренние весы. Берешь дрянь человеческую, многотонную гнусь, после встречи с которой внутри все расплющено, а на другую чашу сажаешь легкую, в общем-то, женщину, пятьдесят четыре килограмма, тридцать шесть лет, карандаш сунула за ухо, как пить дать забудет про него.

И ведь перевешивает.

Сидит, морщит нос. Замысловатая идиома попалась, значит.

Бабкину вспомнилось одно из острых впечатлений детства.

Ему было лет восемь или девять, и на Новый год в школе устроили карнавал. Сереже выдали маску из папье-маше, купленную, кажется, еще для его отца, когда тот был ребенком: серый котик с острыми ушами и выпуклым носом. Сережа все гладил рельефную его морду, пока мама не забрала ее, чтобы заменить провисшую резинку.

На празднике он расхаживал среди одноклассников, мяукал, вызывая дружный смех, и помахивал длинным хвостом, наспех сшитым из полосатого шарфа.

Как его занесло в полутемный коридор на втором этаже? Наверное, возвращался из туалета. Невдалеке гремела музыка, раздавался топот и крики малышей (себя он к ним не причислял); он подумал, что надо беречь хвост, могут и оторвать в толкотне.

Из-за угла показалась фигура. Это был низенький человек с очень черными усами. Он шел навстречу мальчику быстро, с деловитостью, свойственной учителям, но таких учителей Сережа в школе не помнил. В нем была какая-то странность, которую он не успел осознать; у него мелькнула мысль о карлике, карлике-учителе. Интересно, как он пишет на доске, со скамейки?

И вдруг человек снял лицо.

На дикий Сережин крик сбежались чужие родители, поднялась суматоха, завуч тормошила его, решив почему-то, что он упал и ушибся, и на краю этой взрослой бессмысленной суеты стоял неподвижно мальчик чуть старше его, держа в руке маску: плоский белый овал с грубо намалеванными усами и дырками для глаз. Он единственный понял, что произошло, и молча улыбался Сергею, точно соучастнику. Когда к нему обратились с вопросами, мальчик пожал плечами и исчез.

Надел ли он маску, прежде чем уйти? Этот нелепый вопрос долго мучил Сергея.