Рыцарь нашего времени - Елена Михалкова (2008)

Чешкин со страхом ожидал проявления странностей и у внучки, видя, как похожи между собой брат и сестра. Но со временем стало очевидно и различие между ними. Полина, теряя с возрастом детскую смешливость, никогда не переходила в своей сосредоточенности ту болезненную границу, за которую проваливался ее брат. Колька рос задумчивым, легко замыкающимся в себе, но в то же время с необычайно переменчивым настроением; в отличие от других детей, взрослея, он становился уязвимее, но уязвимость его была не от чужих насмешек, а от происходящего вокруг и, на первый взгляд, не имевшего к нему отношения.

Так, в пятом классе он прибежал после школы в слезах и не мог успокоиться до самого вечера, выкрикивая непонятные слова, кружась по комнате, падая и снова вскакивая. Причина выяснилась на следующий день: директор магазина, мимо которого Коля возвращался из школы, увольнял грузчика, стащившего при разгрузке то ли хлеб, то ли упаковку печенья. Грузчик злобно матерился, директор кричал на него, и Коля замер как вкопанный, не в силах отвести от них глаз. Если бы он мог сформулировать свои ощущения, то объяснил бы, что его словно заставили смотреть отвратительный фильм, в котором каждая деталь представала фантастически выпуклой, бьющей в глаза, и он видел – хотя не хотел видеть – мелкие брызги слюны, летящей у директора из вялого рта, рытвины оспин на сером испитом лице грузчика, видел мерзкие лица стоящих вокруг, рты, раззявленные в хохоте, видел помочившуюся грязно-рыжую собачонку, всю в комьях свалявшейся шерсти, и многое другое, что хотел бы выкинуть из своей памяти, но был не в силах. Крик и движение на время освобождали его от этого зрелища, которое снова и снова прокручивалось перед глазами, дополняясь новыми подробностями.

Как ни странно, но выводить Колю из подобных состояний научилась не Полина и не Владислав Захарович, а Полинина няня. Как-то раз, когда мальчик понес ахинею в ответ на просьбу объяснить очередной его странный поступок, она, устав слушать его птичью речь, силком усадила Колю за стол и бросила перед ним тетрадь и карандаш.

– Пиши! – в сердцах сказала няня. – Садись и пиши объяснение! Вечером деду покажем, пускай он разбирается.

Коля замер над листом, вглядываясь в разлинованную бумагу с несказанным удивлением. Так дикарь мог бы смотреть на волшебный посверкивающий предмет, привезенный белыми людьми из-за моря, – предмет с пока неясными свойствами, но наверняка бесценный.

Замолчав, он очень осторожно взял карандаш в руки, будто тот был живым, и провел неровную дрожащую линию по верху страницы. И вдруг – застрочил, быстро, неразборчиво, как будто выплескивал невыговоренное на лист бумаги. Мелкими буквами он исписал несколько страниц, а затем, словно выдохнув, принялся писать медленнее, задумываясь над словами, замирая на несколько секунд с прикрытыми глазами, будто вслушиваясь в собственные ощущения.

Вернувшись вечером, Владислав Захарович выслушал няню и первым делом попросил Колю показать ему тетрадь. Среди потоков нечитаемого бреда, смеси придуманных и существующих слов, он увидел фразы, из которых складывался рассказ – маленький, очень простой рассказ о том, как жители подъезда реагируют на рожающую под лестницей кошку. Чешкин-старший посидел над ним в задумчивости, усмехнулся точно подмеченному сходству с реальными персонажами, а на следующий день купил для Коли большую тетрадь альбомного формата и несколько ручек – на выбор. «Старайся сам отделять зерна от плевел, – сказал он внуку, не расшифровывая, что вкладывает в свои слова, – но если не получится, не принуждай себя. Пиши, как пишется».