Мертвая зыбь - Юхан Теорин (2015)

И несмотря на то что Шёгрен мертвой хваткой вцепился ему в шею, он преодолел боль и повернулся, насколько мог, – хотел напоследок посмотреть на надгробный камень у западной стены.

Могила Нильса Канта.

И кто там, хотел бы я знать, лежит?

Пуэрто-Лимон, октябрь 1955 года

Город у воды. Грязный, шумный, пропахший отбросами и собачьей мочой.

Нильс Кант сидит за своим столиком в «Каса Грандес» и не отводит глаз от моря. На столе – бутылка вина. Карибское море… здесь тоже воняет – илом, гниющими водорослями. Что в городе, что здесь – но здесь море. Единственная дорога домой.

Днем он приходит сюда и долго смотрит, как плавится солнце в океанской ряби.

Дорога домой. Дорога в Швецию. Если есть деньги – покупай билет. И домой.

Выпьем за это.

Он поднимает кружку с тепловатым красным вином и делает большой глоток. О трудностях лучше не думать. И самая главная трудность – не хватает денег. Еще точнее – деньги почти кончились. Два дня в неделю он грузит бананы и бочки с маслом в порту, но этого еле-еле хватает на еду и плату за жилье.

Надо было бы работать побольше, но он скверно себя чувствует. Он болен.

– Estoy enfermo, – шепчет он в темноту. – Я болен.

От этих слов на глазах вскипают слезы.

Постоянно болит живот, голова. Начали трястись руки.

И сколько уже тостов он произнес в одиночестве на веранде в «Каса Грандес»? За Эланд? За Стенвик? За маму?

Не сосчитать. И этот день такой же, как и все, если не считать, что сегодня ему исполнилось тридцать лет.

А что, собственно, праздновать? Праздновать нечего, он это знает, и от этого еще хуже.

– Quiero regresar a casa, – шепчет он, – я хочу домой…

Далеко не сразу научился он говорить по-испански, немного по-английски, но родной язык так и оставался родным, за десять лет он так и не отучился думать на шведском.

Уже больше десяти лет Нильс в бегах. Он и сейчас помнит тот день первого послевоенного лета, когда он проскользнул на борт «Небесного горизонта» в Гётеборге.

Каюта была тесной, как гроб. Стальной гроб.

После этого ему не раз приходилось плавать вдоль латиноамериканского побережья, но хуже «Небесного горизонта» он не встречал. На борту не было сухого места. Плесень, ржавчина… и вода. Вода сочилась отовсюду. Свет в иллюминатор его каюты почти не проникал: корабль шел с постоянным креном на правый борт и все, что он видел, – пена на гребешках волн. И так больше месяца.

Машины работали не переставая. Полумертвый от морской болезни, он лежал на койке в полутьме, и ему то и дело являлся уполномоченный Хенрикссон. Тихо стоял рядом, и черная кровь заливала грудь. Иногда Нильсу хотелось, чтобы чертов «Горизонт» напоролся на мину. Этот жирный боров, капитан Петри, то и дело напоминал, что хоть война и кончилась, минные поля остались. При этом он всегда подчеркивал, что последним войдет в спасательную шлюпку не кто иной, как Нильс. После всех. Даже после капитана.

Пока корабль стоял на погрузке в Англии, он две недели безвылазно просидел в своей каюте и чуть не сошел с ума от одиночества.

Наконец «Горизонт» отдал концы и медленно, пыхтя и скрипя всеми суставами, двинулся на запад. В Атлантический океан.

У бразильских берегов Нильс увидел альбатроса в иллюминаторе. Огромная птица беззаботно парила над волнами совсем рядом. Он посчитал это хорошим предзнаменованием и решил остаться в Бразилии – по крайней мере, на время. Сошел с корабля и заставил себя не вспоминать ни «Небесный горизонт», ни психа Петри.

На причале в сантосском порту он впервые увидел бумсен. Бомжей. Жалкие создания в отрепьях, с пустыми глазами, они еле передвигали ноги.

– Бумсен, – презрительно сказал стоящий рядом с ним шведский матрос. – Будет кто из них приставать, швырни в него кусок угля.