Одиночка - Виктор Гавура (2021)

При последних их встречах Поганевич начал чваниться перед Павлом своим знанием державної мови[9], всерьез упрекая Павла в том, что тот отказывается ее изучать путем написания диктантов, которые «совершенно бесплатно» транслируют по радио. «Сейчас все мысли надо излагать на мове и думать надо по-украински, а не просто так, как-нибудь…» ‒ научал его Поганевич. Павлу хотелось ему сказать: «Хватит, вас больше не надо!» Ему до смерти надоело делать вид перед этой «кажимостью», что происходящее имеет какой-то смысл. Но он все не говорил, молчал. Трусил, что ли? Вряд ли, пачкаться не хотелось.

– Зроблэно?.. – растеряно переспросил Павел, мимо воли перейдя на дэржавну мову.

– Так-такы, зроблэно! – сурово повторил Поганевич. Больше всего ему хотелось сейчас отправить Павла куда-нибудь подальше, куда-то в командировку по Африке, поближе к тиграм, пираньям и малярийным комарам.

– У нас покы що ничо́го нэ зроблэно, – окончательно проснувшись, ответил Павел.

– Мэни на цэ трычы дывно! – завопил Поганевич, стукнув пухленьким женским кулаком по столу.

Однако, этого ему показалось мало, и он одним махом смел на пол весь хлам, что лежал на столе. Начав быстро толстеть, Поганевич все чаще стал впадать в припадки необузданной гневливости, а все от «застоя желчи в печенке из-за застрявших там камней», ‒ так объяснил ему причину его раздражительности Цихоцкий.

– Алэ в нас щось такэ вжэ поробля́еться, тоб-то пороблю́еться, – охваченный тихо закипающим возмущением, ответил Павел, пылкий в гневе, и в доброте.

– Ото ж... – ядовито буркнул Поганевич, потирая ушибленный кулак. – Идить, та робить вжэ хоч що-нэбудь! – выкрикнул он тоном, каким посылают на три буквы и сдулся, будто из него выпустили воздух.

Вместо того чтобы уйти, Павел взял стул и основательно уселся за стол против Поганевича. Все это он проделал неторопливо, и тишина за столом становилась все более гнетущей. Павел пытался поймать ускользающие глаза Поганевича, но у него не получалось, и он гонялся за ними, как кот за двумя убегающими мышами.

– Если я узнаю или мне станет известно, что вы опять ничего не написали… ‒ с апломбом, заговорил Поганевич нормальным языком и осекся, испугавшись неизвестно чего.

Все, о чем он думал, можно было прочесть на его лице. Он испытывал к Павлу какую-то застойно неиссякаемую ненависть, а теперь, к ней прибавился страх. От этого его ненависть не убавилась, а трансформировалась в лютое озлобление. Наконец, Павел поймал бегающие глаза Поганевича, и пригвоздил их своим тяжелым взглядом.

– Вы невежда, – с отвердевшим недобрым лицом сказал Павел.

Видно Поганевичу и раньше об этом говорили, потому что он тут же надулся опять.

– Ваши мысли записать нельзя, поскольку это не мысли, а галиматья, ‒ медленно произнес Павел, будто взвешивал на весах каждое слово.

Долгим-предолгим взглядом Павел посмотрел на Поганевича и того охватила непереносимая жуть. Да не жуть и не ужас, а настоящая паника! Содрогаясь крупной дрожью, обливаясь холодным потом, Поганевич забился в самый дальний угол своего кресла. Ему непроизвольно захотелось куда-то спрятаться, прикрыть голову руками или хотя бы закрыть глаза. Но он не мог даже пошевелиться, сидел и дрожал, парализованный чужой сокрушительной волей. В знак протеста он обильно упустил мочу. Обжигая ногу, горячая жидкость полилась на пол. В тишине слышно было журчание текущей мочи. Поганевич бы все на свете отдал за то, чтобы этот страшный, наводящий неизъяснимый ужас человек, поскорей ушел. Павел знал, как напустить страху.

«Пора сделать то, что нельзя будет исправить», ‒ подумал Павел. На полу желто-зеленым тускло поблескивал, сброшенный со стола самородок. Павел поднял его и подбросил на ладони. «А груша-то созрела», ‒ с удовлетворением отметил он.