Да победит разум - Эрих Фромм (2021)

Это заявление являет собой хороший пример разницы между ритуальным языком и реальной политикой, которая с тех пор будет преобладать во всех высказываниях русских лидеров. Выражение надежды на рост революционных сил – это ритуал, без которого не обходится ни одно коммунистическое высказывание, но действительная часть высказывания сосредоточена на том, что Сталин уклонился от всяких обязательств оказать военную поддержку в случае попыток иностранных революционеров удержаться у власти. Он оставил этот вопрос открытым, но настаивал на том, что он не «связан обязательствами» вмешиваться.

Внешняя политика России какое-то время казалась успешной в попытке сохранить открытые дружественные отношения с Западом, особенно с Великобританией. Однако британское консервативное правительство между 1924 и 1927 годами взяло курс на разрыв с Россией; 12 мая 1927 года на советскую торговую делегацию в Лондоне было совершено полицейское нападение, несмотря на то что власти так и не нашли ничего криминального в деятельности делегации, британское правительство разорвало все официальные отношения с Россией 20 мая 1927 года[99]. После этого провала во внешней политике «советское правительство еще решительнее, чем раньше, отвернулось от реальной революционной деятельности за границей, замкнулось в неполной изоляции и направило все силы на завершение двух великих внутренних программ»[100]. Эти две программы заключались в быстрой индустриализации России согласно первому пятилетнему плану (1928–1933) и в установлении тотального государственного контроля над сельским хозяйством. Троцкий был исключен из партии, и Сталин приступил к построению российского управленческого индустриализма. Как указывал Джордж Кеннан[101], эта новая программа потребовала величайших жертв от русского народа, и Сталин, в оправдание этих трудностей, был вынужден подчеркнуть нарастание внешней угрозы[102]. Он использовал радикальную фразеологию для того, чтобы скрыть окончательный отход от революционных идей и, кроме того, показать западным странам, что в ответ на враждебные действия после 1924 года они столкнутся с подрывной деятельностью коммунистических партий.

Эти три мотива хорошо объясняют новый воинствующий курс Коминтерна после 1927 года. В своем докладе, сделанном 3 декабря 1927 года, Сталин заявил, что «положение капитализма становится все более прогнившим и неустойчивым»[103]. Коминтерн сменил тактику, и его представители заговорили о том, что капиталистический мир вступает «в следующий цикл войн и революций». Эта новая «революционная» тактика была истолкована американскими советологами как доказательство того, что Сталин никогда не отказывался от своих революционных планов. Эти наблюдатели не видят, что этот радикализм служил интересам русской внешней и внутренней политики и не выражал никаких истинных революционных планов.

Лучшее суждение о новой революционной тактике было представлено Густавом Хильгером, тогдашним советником германского посольства в Москве. «Так, один компетентный наблюдатель тех дней, – пишет Кеннан о Хильгере, – смог позже, описывая советскую политику в период первого пятилетнего плана, сказать, что Советский Союз „скрывал железный изоляционизм за фасадом оживившейся активности Коминтерна, которая отчасти была нацелена на отвлечение внимания от внутренних проблем государства“»[104]. Следует отметить, что несмотря на все радикальные высказывания, Коминтерн не направил ни одной директивы, требовавшей захвата власти, но требовал лишь неустанной борьбы с «наступлением капитала»[105].