Милое дитя - Роми Хаусманн (2021)

Фотограф, которого привел журналист, запечатлел табель, а затем и меня, сидящего за рабочим столом, стойкого во всех отношениях. Маттиас Бек, на тот момент 48 лет, налоговый консультант с собственной успешной практикой, в накрахмаленной рубашке и деловом костюме, аккуратно подстриженный, рациональный и решительный.

– Моя дочь, очевидно, и так стала жертвой, пока неизвестно чего, и я не допущу, чтобы она стала еще и добычей для СМИ. – Я даже заготовил пометки, фразы, которые непременно хотел произнести, заранее все сформулировал, чтобы ничего не забыть. – Она так представлена в газетах, что, во-первых, это не соответствует действительности, а, во-вторых, подобная форма подачи, на мой взгляд, только мешает работе полиции.

– Как вы со всем этим справляетесь? – спросил репортер.

Ларс Рогнер, смазливый тип с зализанными темными волосами и жестким воротом. Ответа на этот вопрос я, само собой, не заготовил.

– Это разрывает мне сердце, – ответил я тихо, с трудом сглотнув.

Рогнер понимающе кивнул.

– Прекрасно вас понимаю, герр Бек. Ужасно. – Затем, откашлявшись, задал вопрос: – В каком же возрасте Лена начала принимать наркотики?

Вопрос подобно удару, хорошему хуку справа, припечатал меня к стулу.

Разумеется, на следующий день в газете Рогнера не показали ни табель Лены, ни ее стойкого, решительного отца. Нет, читатели увидели распластанное за рабочим столом жалкое существо. И заглавная строка: Отец пропавшей тусовщицы из Мюнхена: «Я не подозревал о двойной жизни Лены».

Карин, когда прочла это, задала мне взбучку. Понадобилась почти неделя и полпачки опипрамола [14], чтобы она наконец поверила, что я такого не говорил. После этого я завел привычку просыпаться пораньше и забирать газету из ящика прежде, чем это сделает Карин. Я читал ее тайком в гараже, сидя на своем складном стуле – на тот случай, если у меня подогнутся ноги от всей чуши, какую я прочту о своей дочери. По завершении я выжидал еще немного, пока не нормализуется пульс. Затем убирал стул, выходил из гаража и запихивал газету в соседский мусорный бак. Натягивал улыбку на лицо, возвращался в дом и готовил завтрак. Мы с Карин сошлись на том, что я усвоил урок.

– По крайней мере, о ней всё еще пишут, – утешали мы друг друга.

Как бы это ни ранило, для нас не должно было играть роли, разыскивают полиция и неравнодушные люди примерную студентку или отвязную тусовщицу. Главное, что ее по-прежнему искали, главное, что о ней не забывали. Тем не менее Карин взяла с меня обещание, что впредь я буду держаться подальше от журналистов.

И вот Карин выяснила, что я снова с ними связался. Что это я предоставил прессе фотографию Ханны. Мне разрешили сделать этот снимок на прошлой неделе, когда я навещал Ханну и показывал ей свой фотоаппарат.

– На кой черт ты это сделал?

Карин стоит, раскинув руки, у обеденного стола. Я беру сложенную стопкой посуду и молча несу на кухню. Карин следует за мной.

– Забыл, что было в прошлый раз, когда ты связался с этими гиенами? Когда они растерзали сначала Лену, а затем и нас?

– Я хочу лишь, чтобы они отстали от Ханны. – Жалкая попытка оправдаться.

Пускаю воду в раковину, чтобы смыть остатки еды. Карин что-то неразборчиво ворчит сквозь шум воды.

– И для этого нужно было отправить фото именно Ларсу Рогнеру?

Да, именно Ларсу Рогнеру. Конечно, ему – все-таки, когда через некоторое время мир вернулся к прежней жизни, уже без Лены, он единственный еще что-то печатал об этом деле.

– Как-никак он тоже пережил трагедию. Если кто-то и способен понять нас, так это он.

Карин слабо усмехается.

– Ты про историю, которую он тебе поведал? Что его сын якобы умер в восемь лет? Я тебя умоляю. Это наверняка уловка, чтобы заручиться твоим доверием. Рогнер ни минуты не думал о Лене или о нас. Что тогда, что сейчас для него имеют значение только тиражи, как и для любой другой газетенки. А ты не хочешь этого замечать.