Последние несколько минут у меня учащенно бьется сердце, и к этому добавляется знакомое ощущение тяжести в груди. Да еще приходится сидеть на жесткой скамье… Я поворачиваю голову и смотрю через плечо на здание, где меня дожидается Ханна. Пытаюсь думать о ней, о том, как мы вместе выйдем оттуда и поедем прочь, домой. Но мысли вновь спотыкаются о Ясмин Грасс. Эта женщина… Хотелось бы мне поговорить с ней лично, послушать, что она скажет. А при необходимости – схватить за шкирку и вытрясти из нее ответы. «Отвечай, где моя дочь? Что тебе известно? Почему тебе удалось выбраться живой, а моей дочери – нет?» Но шансы нулевые. После той ночи, когда выяснилось, что это не моя дочь, мне так и не дали поговорить с ней. «Для твоего же блага», – как выразился Герд. Возле ее палаты выставили охрану.

– Это просто мое ощущение, герр Гизнер, – произношу я как можно спокойнее, чтобы снизить пульс до здорового ритма. – С этой женщиной что-то не так, она явно чего-то недоговаривает.

Гизнер издает неопределенное:

– Хм…

И достает из внутреннего кармана лист бумаги. Расправляет его и протягивает мне.

– Вам знаком этот человек?

Я достаю очки для чтения.

– Нет, – отвечаю затем. – А кто это?

– По результатам восстановительных процедур, это человек, найденный в хижине.

– Человек, который похитил мою дочь?

– Предположительно.

«Нормальный», – такова моя первая мысль. Он выглядит совершенно нормально. И это больше всего пугает. Я пытаюсь понять, какое впечатление производит на меня это лицо, ощутить некое отторжение, которое могло бы хоть как-то утешить. Лена стала жертвой чудовища, какой-нибудь твари, чья жестокость видна за километр. Против такого у нее не было бы шансов. Однако на бумаге в моих руках изображен нормальный человек. Такой, который вполне мог бы жить с нами по соседству. Быть одним из моих клиентов. Адвокатом или автослесарем. Он мог бы зайти за Леной, забрать ее на свидание, и я пожелал бы им хорошего вечера. Возможно, он понравился бы мне с первой встречи. В отличие от Марка Суттхоффа, в чьей улыбке я сразу заподозрил некую гнильцу. Мгновение я не могу понять, испытываю ли разочарование оттого, что на изображении не увидел именно его лицо. Или облегчение, поскольку накануне вечером, когда мы сошлись с ним во мнении по поводу Ханны, я впервые подумал, что мог ошибаться на его счет. Возможно, я был несправедлив к Марку.

– Вы уверены, герр Бек? – вклинивается в мои раздумья голос Гизнера. – Посмотрите внимательно, не спешите.

Я киваю. Человек, который похитил и, вероятно, убил мою дочь. Этот совершенно нормальный, неприметный человек.

Не отрывая взгляда от изображения, я качаю головой:

– Нет, я его не узнаю́.

Гизнер вздыхает. Я перевожу на него взгляд.

– Вы показывали это Ханне?

– Да, сегодня утром, до вашего приезда. Она посмотрела и похвалила мои навыки в рисовании. – Он снова вздыхает.

– Вы должны это опубликовать! Во всех газетах, в каждом выпуске новостей! – У меня трясутся руки от возбуждения. – Кто-то должен узнать скотину.

Гизнер снова вздыхает, после чего добавляет:

– Мы подумаем над этим, герр Бек. Но, как правило, после публикации человека узнает буквально каждый второй. Люди звонят и сообщают: это мой сосед, учитель моих детей, мой дантист. Нескончаемый поток показаний. Потребуется немало времени, чтобы проработать все это, причем без каких-либо гарантий на результат.

– То есть для вас это слишком обременительно? Это ваша работа, герр Гизнер!

Тот не отвечает.

У меня снова отчаянно колотится сердце.

– Значит, вы ничего не предпримете? Оставите все как есть?

– Нет-нет, герр Бек, ни в коем случае. – Он забирает у меня листок, складывает пополам и убирает обратно во внутренний карман. – Для начала мы опросим ближайшее окружение.

– Но я и есть ближайшее окружение Лены! И говорю вам, что не узнаю этого человека.