Госпожа - Лиза Хилтон (2017)

Алтарь в церкви Санта-Ирене в Лечче создан Гвидо Рени, изображен на нем архангел Михаил, так называли Караваджо — главного соперника Рени. В 1602 году Рени покидает Рим и возвращается к себе на родину в Болонью, причем в письме другу он говорит, что отъезд связан с тем, что Караваджо победил его. Рени был из числа тех художников, которые полагали, что живописец должен изображать лишь прекрасное, увековечивая в своих полотнах непогрешимый идеал красоты. Как и многие современники, он не одобрял «непочтительность», которую проявлял в своих работах Караваджо, порицая ломбардийца за отказ от вежливого приукрашивания реальности. Творчество гения его пугало. В начале того года Караваджо закончил полотно, на котором изобразил троих мужчин за ужином в знаменитой римской таверне, куда приходили художники выпить и посплетничать. На столе лежит довольно чистая льняная скатерть, а вот еда очень простая: черствые на вид буханки хлеба, ваза с фруктами не первой свежести, жареный цыпленок, судя по всему, сделавший карьеру на ниве легкой атлетики. Мужчин обслуживает сурового вида трактирщик, на лице которого явно читается недовольство клиентами, ведь от таких не дождаться щедрых чаевых. Однако если присмотреться повнимательнее, то можно понять, что на картине запечатлено чудо. Молодой мужчина во главе стола — Христос, это сцена ужина в Эммаусе, когда Иисус впервые явился своим ученикам после воскресения. Здесь нет ни сусального золота, ни ликующих ангелов. Чудо свершается в полумраке, склонившийся к столу трактирщик отбрасывает тень на стену позади Христа, и эта тень образует темный нимб вокруг головы Спасителя, а гроздь винограда и лимон на фоне накрахмаленной скатерти по форме напоминают рыбу — первый символ христианства. Божественное скрывается внутри мирского, и разглядеть его могут лишь те, кто способен видеть.

Поезд ехал по раскаленной равнине Венето, а я все разглядывала эту иллюстрацию, впиваясь ногтями в ладони. Темные тени от канделябров вокруг стола напомнили мне о том, как разметалось на полу черное платье Маши. Снова и снова я всматривалась в фигуры на картине, в широко открытые глаза, протянутые к Спасителю руки. Мне хотелось оплакать смерть Маши, но слезы никак не приходили, даже когда я намеренно заставляла себя в подробностях вспоминать ее лежащее на полу тело. Ты ни в чем не виновата, Джудит! Да, я не виновата ни в чем, но вместе с тем — во всем, думала я. Часы медленно ползли вперед, поспевая за несущимся по знойной равнине поездом, нагревавшимся, несмотря на опущенные жалюзи на окнах. В вагоне было пусто, и эта пустота казалась единственной во всем мире доступной мне благодатью.

Потом читать стало слишком темно, да и ноги от долгого сидения у меня окончательно затекли, поэтому я встала, немного размялась и пошла по полупустым вагонам в направлении вагона-ресторана. Есть я просто не могла, но все-таки купила банан и бутылочку сока «Тропикана», чтобы как-то убить время. На часах было 11:20, ехать предстояло всю ночь. Когда я платила за сок, из вагона первого класса в ресторан зашел молодой человек. Джинсы, белая рубашка, темно-синий кашемировый свитер грубой вязки. Что ж, неплохо. Он вежливо кивнул официантке и украдкой взглянул на меня:

— Buonasera[5].

— Buonasera.

Он взял кофе маккиато и, расплачиваясь, снова взглянул на меня. Вы путешествуете одна, мисс? После долгого периода итальянского солнца кожа у него наверняка теплая и шелковистая, цвета пенки на кофе.

— Sei da sola? Вы одна?

Пластиковый стол слегка раскачивался в ритме движения поезда, и я задумалась, что лучше ответить.