Грозное дело - Сергей Булыга (2015)

– Ну, – сказал Зюзин, – надумаешь, скажешь. А про Бориса забудь. А то распустил хвост твой Борис! Как петух! А царевичу сегодня полегчало. Слышишь, Трофим, полегчало! Лекарь Илов дал ему питья, питьё жар уняло, и царевич уже озирается, слушает, и если ему скажешь, улыбается. Будет жить царевич, вот так-то! А с Борисом ещё надо будет разобраться, чего это он такой весёлый ходил, когда мы все слезами умывались. А не стакнулся ли Борис с Марьяном? И не взять ли нам Бориса в розыск, а?

Трофим молчал.

Зюзин задумался. Потом так же задумчиво продолжил:

– Но всё это завтра. А пока что надо подождать да посмотреть, как царевич ночь переночует. И ты бы тоже пока что молчал. Не приведи, Господь, уста разверзнешь – удавлю.

Тут Зюзин встал и развёл руки. Руки у него были длиннющие и крепкие. Трофим сам видел, как он из огня…

Но об этом уже говорилось. Трофим стоял на коленях и не шевелился. Зюзин поправил шапку и сказал:

– Живи. Пока что. А там видно будет.

Развернулся и ушёл. И дверь за собой не закрыл. Дверь так и стояла открытая. За ней было темно и тихо. Трофим стоял на коленях, держал в правой руке шапку. Вдруг левая сама собой залезла в голенище, а в голове подумалось: если б вскочил да пырнул его, что дальше было бы? Да, может, ничего худого. Годунов сказал бы: «Вот беда какая, воевода сам себя зарезал, ведь сам же?» И надо было бы только ответить: «Сам», и дело закрылось бы. Потому что недругов у Зюзина – огого и ещё столько же. За тридцать лет службы нажил! Ну ещё бы!

Да вот только не пырнул бы Зюзина Трофим, потому что не успел бы. Зюзин не из тех, кого пырнуть успеешь. Уж какие прежде были люди, иерои, если говорить по-зюзински, но ничего они ему не сделали, а сами все уже в земле – и Скуратов, и Грязной, и Вяземский, и кто там ещё? А он жив, здоров и может вообще бессмертный. А что! В пекло таких не берут, ибо замутит пекло. Тьфу, прости, Господи! Трофим перекрестился, встал с колен и пересел на свою лавку. Посмотрел на дверь. Она по-прежнему стояла открытая. За дверью, в переходе, было тихо. Клим не возвращался. Не к добру это, подумал Трофим, куда Зюзин Клима увёл? Чего они ещё затеяли? Трофим ясно чуял, что затеяли, у него чутьё всегда было как у собаки.

Вдруг загудело в дымоходе. Днём шёл снег, вспомнил Трофим, и теперь, наверное, опять идет. И его за ночь, может, столько наметёт, что завтра утром выйдешь на крыльцо, а там вокруг всё белое. Как и тогда, когда открылось это дело, чёрт бы его, прости, Господи, подрал! Дело было новгородское, мудрёное, ну да новгородцы такие всегда – непростые. И так было и тогда – привезли оттуда гирю. Гиря вроде бы как гиря, в один фунт, с клеймом, и никаких подпилов на ней нет. А как на вес проверишь, в ней шестнадцати золотников недостаёт. Как это было сделано, никто не мог взять в толк. Как колдовство какое – лёгкое железо! А Демьян взял эту гирю, повертел, примерился… ногтем подцепил – и клеймо слетело, и под ним дыра открылась. Вот в чём была хитрость! Гиря внутри оказалась пустая, с дуплом, и это дупло затыкалось клеймом. Клеймо было как пробка! Вот как оно было задумано! И дьяк Дружина…

Да! Тогда князя Михайлы ещё не было, да и самого Разбойного приказа тоже, а была только ещё Разбойная изба и ведал ею государев думный дьяк Шапкин Григорий Фёдорович. Да только что ему изба! Он там бывал нечасто. Так что всю службу за него тянул уже не государев, а простой приказный дьяк Дружина Вислый. Тогда Дружина посмотрел, как Демьян ловко клеймо из гири вытащил, и говорит: вот ты, Демьян, давай туда поезжай и поищи, вдруг там таких гирь ещё найдётся, а особенно нашёлся бы там тот, кто эти гири делает.