— Хочет, чтобы я наложил на него епитимью, а он будет молиться и каяться, — сказал отец Семион, подходя и протягивая кавалеру бумагу. — Тянет время.

Волков взял бумагу, стал читать, и, прочтя, приказал:

— Перо мне.

Когда ему брат Ипполит подал перо и чернила, он подписал бумагу, и громко сказал, так, чтобы слышали все:

— Более черной души, чем ты, я не видал, трибунал святой Инквизиции признает тебя виновным. Ты чернокнижник и колдун, ты осквернял мертвых, ты попирал законы церкви и законы человеческие. Я, Иероним Фолькоф, рыцарь Божий, беру на себя суд, потому как тут нет других судей, и приговариваю тебя к сожжению. Раскайся в прегрешениях своих, и прими причастие.

— Нет, нет, я не приму причастия, положите на меня тяжкую епитимью, — захныкал колдун. — Мне надо помолиться.

— К дьяволу, ты свои грехи и за три жизни не замолишь, — сказал Волков. — Капитан Пруфф, велите своим людям тащить его на костер.

— Да, господин кавалер.

Тут же пара солдат подхватила колдуна под локти, стали ставить его на ноги, но тот не вставал, только завывал протяжно. Тогда к ним на помощь пришли еще два солдата, они потащили толстяка к костру, с того валилась дерюга, обнажая белое уродливое в страшных красных волдырях тело, а они тянули его по камням, а еще он и обгадился от ужаса перед предстоящим. Жирное рыло его заливали слезы, глаза были выпучены. И орал при этом, визжал так, что слышно было на милю вокруг:

— Дайте мне помолиться, дайте епитимью, не приму причастия, не приму, то грех вам. Грех ва-а-а-ам.

А солдаты встали было, оглядывались на кавалера, ждали, что он скажет, а тот ничего не говорил, молча глядел на колдуна, и они снова тащили его, морщились и тащили. Поднимали, ставили на костер боясь перемазаться в его кровь из разодранной кожи, в гной из его огромных прыщей и в его фекалии, которые продолжали литься из колдуна. Они кривились, привязывая его к столбу. А Ханс-Йоахим Зеппельд, еще недавно бывший владыкой мертвого города, визжал, не преставая:

— Не приму причастия без епитимьи и покаяния, то гре-е-е-ех вам, грех вам всем, все прокляты будете, за то, что душу мою погубили.

— Да нет у тебя никакой души, сжег ты ее давно, отдал дьяволу, — заорал Волков, который уже не мог выносить его визг. — Говори, примешь причастие, раскаиваешься?

— Нет! Нет! Не приму, будь ты проклят, будь ты проклят, — визжал колдун. — Будьте вы все прокляты!

— Ты никого не можешь проклясть, проклятые проклясть не могут, — в ответ ему крикнул кавалер и двинулся к костру. — Сыч, огня мне.

— Господин, — семенил рядом с ним отец Семион, — а колдун-то прав, — говорил он негромко, — нельзя без причастия, то грех.

— За свою жизнь, — начал Волков, беря у Сыча факел, — я убил не одного человека, кто-то умирал сразу, без причастия, молитв и раскаяния. Кто-то стонал от боли и тоже умирал без причастия, а кто-то ругался пред смертью, последними словами меня материл вместо молитвы, и я не помню ни одного, кто бы успел причаститься. И среди них были достойные люди, а уж этого, — он подошел к костру, — я отправлю в ад, где ему и место. И будь, что будет.

Он остановился и снова крикнул:

— Эй, ты, гнилая душа, вот тут наш поп волнуется за тебя, ты будешь причащаться?

— Нет, — заорал колдун, — нет. И то грех вам будет.

— Катись к своему хозяину, — сказал кавалер и поднес факел к мелким щепам.

— А-а-а-а-а, — снова заорал Зеппельт, — буду, буду причащаться, раскаяться хочу. Дозвольте раскаяться.

— Да поздно уже, — сказал Волков, не отнимая факела, он хотел покончить побыстрее с этим делом и убираться из города.

— Не поздно, — вдруг произнес отец Семион, и осмелился отвести огонь от костра.

Волков не ожидал такой наглости и только уставился на попа:

— Умом тронулся, обнаглел? — только и смог проговорить кавалер.