Хоккенхаймская ведьма - Борис Конофальский (2019)

Волков не мог понять, что тут не так, сам он не знал, почему не схватит её прямо тут за грудь, прямо здесь на пороге, разве ж грудь её плоха? Разве ж будет она против? Нет, не будет против, сама свою грудь ему подставляет. Только руку протяни. И не плоха, таких грудей в век ему не сыскать, не висит совсем, и крупна и тяжела, а торчит как у юной девушки, хотя и не должна быть она юной. И губы, губы её шевелящиеся, манящие тянули его вроде, а вроде и отталкивали, боялся он их словно ядовитых, и тут же целовать хотел так, чтобы зубы касались, и с прикусом, до крови.

— А вы встали надо мной, такой огромный, и руки у вас крепкие, словно из железа, — продолжала говорить красавица, и от говора её серебряного он пьянел словно, — а я говорила с вами, а сама думала, что вот-вот возьмёте вы меня за грудь мою своими руками, а я и не буду против. Да хоть и не за грудь, хоть за зад возьмёте, хочу, чтобы крепко взяли, чтобы синяки потом.

Снова гнула она его, каждым словом гнула. Так и манила к себе, в себя.

Он стоял и слушал ее, словно песню колдовскую, и чувствовал, что слабеет, что прикоснётся к ней вот-вот. Уж прикоснётся. А она сделал шаг к нему, и почти коснулась грудью своей его груди, и слух его ласкала, серебром звенела, и глазами своими тёмно-серыми в его глаза заглядывала, и дышала ему в лицо, и дыхание её было как молоко с мёдом. Но не сдавался он, не отворял он ей дверь. Стоял в проходе. Как будто в строю стоял, в бою, ни на шаг не отходил. А она всё говорила и говорила, серебром осыпала, аж голова кругом — и всё вглубь, всё словно в омут тянула:

— А уж как нам сладко будет, когда решишь брать меня. Истосковалась я, соком женским изошла от мысли о тебе. А знаешь, какова я? Уснуть не дам, просить будешь, чтобы не останавливалась, так до утра не остановлюсь. Тело у меня молодое, а руки нежные, а язык у меня неутомим, не знал ты ласк таких, что дам тебе я. Все, что захочешь — твоё будет.

А кавалер стоял истуканом, туман и жар, одновременно, и подсвечник уже в руке дрожал, огоньки играли, и готов он был уже брать её и любить, плоть просила уже прикоснуться к ней, но что-то не пускало его, где-то тут ложь была. Пряталась тут, рядом, да не мог он найти её. В голове её слова звенели и переплетались с мыслями его, а мысли были странные и страшные. И от мыслей этих он твёрд был. Думал он, что не может тело её быть таким, не может быть молодым, коли долгие годы она в приюте правит помощницей старухи. А тут ещё припоминались её глаза темно-серые, когда первый раз она его увидела. Тогда глаза Волкова больны были, кровь в них стояла, не было белков, после того зелья, что Вильма ему в глаза кинула. И тогда красавица лишь взглянув в них, отвела свой взор, словно знала то, отчего его глаза так красны. Да, верно! Она знала, отчего так красны глаза бывают. Видно и сама такое зелье делать умела. Знала его. Волкова как судорогой дёрнуло от мысли этой. А тут ещё зубы, зубы у красавицы были на удивление хороши, жемчуг, а не зубы.

Кавалер вспомнил Вильму повешенную, висела она, рот её был открыт так, что почти все зубы были видны, и изъяна в них не было, сколько не ищи, а у этой, что тут стояла, на вид зубы ещё лучше были.

И после мыслей этих, заглушая серебряный колокольчик её прекрасного голоса бил колокол, что останавливал его и не давал согнуться. Колокол тот тяжело звенел в голове, одним словом: «Наваждение! Наваждение! Наваждение!»

А ещё зубы, зубы, не давали они ему покоя. Разве ж могут быть у человека такие зубы! Да к тому же из далёка, сквозь шум пьяной от похоти крови, слышал он голос отца Ионы, покойника, как говорит он ему:

«Не дели кров с ведьмой, не дели стол с ведьмой, не дели ложе с ведьмой, иначе сгинешь!»

Нет, не такая она была, как он видел, не та она была, какой казалась.

А красавица не отпускала, говорила, звенела серебром своим, отравляя разум его: