Хоккенхаймская ведьма - Борис Конофальский (2019)

А благочестивая Анхен лежала чужая. Лежала, словно не её целовали, и вдруг зажала кулаки и заорала в потолок, да так, что отшатнулась Ульрика, так, что понёсся крик Анхен по покоям и пошёл через толстые стены по коридорам, и все в доме от сна очнулись, лежали в страхе слушали и думали: «Что это?» Хоть многие из женщин, что жили тут давно, знали, кто так орать может, чей ор аж до костей пробирает.

— Что ты, что ты, сердце моё, — снова прижалась к Анхен Ульрика, снова гладила её по волосам как девочку, — что с тобой, отчего так нехорошо тебе?

— Матушка костры видела, — заговорила Анхен, всё ещё глядя в потолок, — костры по городу, и виселицы, а средь них люди да мужи злые дело кровавое делают, и попы, попы, попы. Всюду попы, и рыцарь этот все их сюда позвал.

— Господь наш, истинный отец наш, и муж наш, не допустит, — шептала Ульрика, — не оставит дочерей и жён своих.

— Не оставит, — вдруг успокоилась и стала холодна Анхен, — завтра сама к пришлому пойду и всё заделаю, а господу истинному не до нас, сами мы должны всё делать, сами.

Дальше Ульрика с ней говорить не стала, она хорошо знала, что значит этот тон благочестивой Анхен.

Снова стало тихо, а Михель Кнофф, привратник и единственный мужчина в приюте, сидел в своей коморке, он поставил на лавку, что служила ему столом, полупустую кружку с давно выдохшимся пивом. Рукой прикрыл огонёк лампы, на всякий случай. Бывало, что когда визжала благочестивая Анхен, в лампе огонь тух. Хоть и кричала она далеко, а всё ровно холодом обдавало, словно сквозняком. Огонь гас, вроде как сам по себе. Так и сидел с рукой над лампой. Прислушивался. Дышал тихо-тихо, боясь зашуметь. Он служил здесь давным-давно и знал, если благочестивая Анхен так в ночи кричит, значит, зла она до лютости.

Утром Волков был в прекрасном расположении духа, встал и был голоден. Ёган уже воду подал мыться, и одежду чистую. Кавалер мылся и поглядывал на великолепный перстень. Он вчера с Ёганом и Сычом мыли его в уксусе и воде со щёлочью. Перстень сверкал под лучом солнца, что попадал на него из окна. Не поскупились подлецы на подношение.

Пришёл Максимилиан, спросил седлать ли коней.

— Седлать, едем завтракать, хочу курицу жареную, мёд, молоко и свежий хлеб, — говорил Волков, надевая чистое исподнее.

Эльза Фукс, помогала ему подвязать шосы к поясу, так он её за грудь лапал. Хотя груди у неё почти и не было. И улыбался при том, а девица от неожиданного внимания господина покраснела. И подавая ему туфли тоже улыбалась.

Всем людям его передалось доброе настроение господина. Даже Ёган с Сычом не собачились по своему обыкновению.

Внизу, в большом зале, его увидал управляющий Вацлав, кавалер думал: «Сейчас кинется про деньги говорить». А он только поклонился и улыбался ласково. Волков тоже ему поклонился и пошёл на улицу, хотя не любил он нерешённые вопросы. Надо было бы остановиться и поговорить с управляющим, сказать ему, что пока он съезжать не собирается, больно хороша гостиница, но и денег платить не станет. Что три дня ещё на гостеприимстве поживёт. Но портить прекрасный, весенний и солнечный день пререканиями с этим Вацлавом ему не хотелось.

На улице, сев на коня, кавалер отправил Максимилиана на почту, конечно, знал он, что ответа на его письма ещё быть не может, они только ушли, но мало ли… Может, какие другие письма могли ему прислать. И от отца Семиона, что жил в монастыре в Ланне, а может от барона, в общем, юноша поехал на почту. А сам кавалер со всеми, включая Эльзу поехал в трактир «У мясника Питера». Он слышал, что это хорошее место и еда там всегда свежая.

Деньги у него были, и от серебра, что дал ему на поездку барон, кое-что ещё осталось, были и те славные золотые флорины, что принёс с извинениями купец, хозяин «Безногого пса». В общем, решил он своих людей кормить, и позволил им заказать всё, что хочется. Чтобы знали, как ласков он с ними.