Он уходя спросил - Борис Акунин (2022)

– Откуда?

– Больше надо людям платить, коли хочешь, чтоб были тебе верны, – оскалилась Кукуха фальшивыми белыми зубами.

Дедукция несложная, подумал я. С одним подозреваемым. Она платит шоферу, который возил девочку в больницу. Больше никто ей рассказать не мог. Впрочем это несущественно. Существенно, что…

У меня внутри всё похолодело.

– Так у вас нет Даши? – дрожащим голосом произнесла Алевтина Романовна и будто стала меньше ростом. – Нет, не верю. Вы лжете! Я велю обыскать дом!

– Ищи! Дашенька у меня вот где! – Кукуха показала себе на грудь. – Сердце мне вырви, она там! Которую неделю денно и нощно Бога молю! Для того сугубый аналой устроила – как святой Старец повелел, а он знает, ему Богородица шепчет!

– Что за чушь вы несете? – поморщилась Алевтина Романовна. – Полоумная, злобная ведьма!

– А ты блудня Вавилонская! За твои мерзости Бог у тебя деточку исторг!

Как это в них уживается? – подивился я. Обе души не чают в одном и том же ребенке и так ненавидят друг дружку.

– Что такое «сугубый аналой»? – спросила Мари Ларр, до сей минуты молча наблюдавшая за бурным противостоянием.

– Пойдем. Покажу.

Мы все, кроме «заступников», ставших теперь ненужными, последовали за хозяйкой вглубь дома. Шли темными переходами, насквозь пропахшими ладаном, дважды поднимались и спускались по ступенькам. Наконец оказались перед дверью, вернее дверцей вышиной мне едва по пояс. Я думал, это какой-нибудь стенной шкаф, но старуха кряхтя опустилась на колени.

– Входить туда нужно смиренно, земнопоклонно, – объявила она и полезла на четвереньках первой.

Алевтина Романовна, выругавшись по-французски, сделала то же самое. Потом Мари Ларр. Куда деваться? Исполнил тот же нелепый ритуал и я.

В тесном чуланчике, ярко освещенном десятками тесно поставленных свечей, запах ладана, лампадного масла и воска стал почти невыносим, я еле дышал.

Разумеется, повсюду густо висели образа, но на аналое стояли не иконы, а две фотографии, побольше и поменьше. Маленькую я уже видел: Даша Хвощова в шляпке со страусовым пером. На большом снимке был мальчик в матросской форме – цесаревич Алексей.

– Первое, что я сделала, узнав про беду, – кинулась к Старцу, – заговорила, мелко крестясь на иконы, Кукуха. – Он помолился Богородице, и было ему Слово. «Жива твоя внучка, – сказал Григорий Ефимович, – но ее спасать надо. Молитвою. Не за нее моли – Бог этаким молитвам, за своих родных, мало слуха дает. Молитва сильна, когда она не за свойное, а за всейное. Моли Бога за здравие и обережение Дитяти Российского – наследника Алексея. Он тяжко хворает, сердешный, помереть может. Его здравие у Бога отмолишь – и свою внучку спасешь». Повелел мне сугубый аналой учредить. Вот он. Тут неустанно и молюсь за обережение отрока Алексея.

– Сумасшедший дом, – пробормотала Алевтина Романовна. – Боже, а я так надеялась… Чтоб вам провалиться с вашими идиотскими молитвами!

Она резко повернулась, чтобы выйти, ударилась об стену, выругалась уже не по-французски, а по-площадному. Свирепо пнула дверь ногой и вдруг разрыдалась.

– Плачь, плачь! – закричала на нее страшная старуха. – Сама виновата! Таскалась по Франциям, пока дочку бесы крали! Я-то сразу туда помчалась, каждую травинку на коленях обползала, святой водой полила. Туфельку подобрала махонькую, ее тоже окропила!

Она показала на аналой, и я увидел, что за Дашиной фотокарточкой действительно лежит лаковая туфелька со сломанным высоким каблуком – совсем взрослая, только крошечного размера и потому кажущаяся игрушечной.

Мне было невыносимо жаль Алевтину Романовну, сильную женщину, которая сейчас, на моих глазах, корчилась в невыносимых страданиях. Ужасно потерять дочь. Еще ужаснее – думать, что вновь обрела ее, и опять потерять, теперь уже окончательно.