Переплет - Вудхаус Пэлем Грэнвил (2012)

— Почему? — поинтересовался Хамилтон.

— Это, сэр, входит в мои обязанности. Каждый патрульный прикреплен к определенному району города.

— Нет, я имел в виду — почему вы страдаете?

— Потому что, сэр, сердце истекает кровью.

— Кровью? Это сердце?

— Да, сэр. Я смотрю на всю мерзость, и сердце — ну, истекает.

— Ладно, продолжайте. Мне это кажется весьма странным. Но — продолжайте.

Я вижу, как мимо снуют серые люди,

Кося и виляя взглядом,

Глаза их блестят смертоносной злобой,

Они — прокаженные улиц…

Хамилтон как будто порывался что-то сказать, но сдержался.

Мужчины, которые были мужчинами,

Женщины, бывшие когда-то женщинами,

Дети, сморщенные обезьянки,

И псы, которые скалятся, кусают,

рычат, ненавидят.

Улицы!

Мерзкие, зловонные улицы!

Я шагаю по этим бесстыдным улицам

И смерти взыщу!

Офицер Гарроуэй замолчал и открыл глаза, а Хамилтон, подойдя к нему, энергично похлопал его по плечу.

— Так, понятно! — сказал он. — У вас нелады с печенью. Скажите, случаются у вас боли под ложечкой и в спине?

— Нет, сэр.

— Высокая температура?

— Нет, сэр.

— Значит, гепатита еще нет. Вероятно, легкая атония пищевого тракта. Мой дорогой, вам самому должно быть ясно, что эти стихи совершенно неправильны. Что за абсурд? Разве вы не замечаете, патрулируя улицы, сколько приятных и красивых лиц? На улицах Нью-Йорка полно милейших людей. Я вижу их всюду. Беда в том, что вы смотрите на них желчным взглядом.

— Так вы же сами велели мне быть неистовым и едким, мистер Бимиш.

— Ничего подобного! Видимо, вы неправильно меня поняли! Едкость в поэзии совершенно неуместна. Стихи должны дышать красотой, очарованием, чувством. А тема у них всегда одна — сладчайшее и божественней шее из всех человеческих чувств, Любовь! Только она способна вдохновить истинного барда. Любовь, Гарроуэй, — это огонь, который сверкает и разгорается, пока наконец не воссияет над всеми людьми, над сердцем Вселенной и не осветит весь мир и всю природу щедрыми лучами! Шекспир говорит об экстазе любви, а уж он знал, что делал. Ах, Гарроуэй! Лучше жить в убогой хижине с милой, чем одному — в огромном дворце! В мирное время любовь исторгает звуки из пастушьей свирели, во время войны пришпоривает боевого коня. В чертогах красками сверкает, в селеньях нивы освещает своим немеркнущим огнем. Она везде, где мы вдвоем с подругой нежной пребываем, шалаш убогий станет раем, когда она сияет нам, иль мы, по голубым волнам, плывем, не ведая разлуки… В общем, уясните все это своей тупой головой, и, возможно, тогда вы напишете приличные стихи. Если же вы будете придерживаться таких нелепых взглядов — зараза какая-то, собаки — впустую потратите время. Уж лучше вам сразу взяться за титры к фильмам.

Офицер Гарроуэй был тихим человеком. Он смиренно склонил голову перед бурей.

— Хорошо, мистер Бимиш. Я вас понял.

— Очень надеюсь. Изложил я все достаточно ясно. Что за тенденция у молодых писателей сосредоточиваться на трупах, сточных канавах и отчаянии? Писать надо про любовь. Говорю вам, Гарроуэй, любовь — это второе солнце, которое рождает добродетель, куда ни упадут ее лучи. Она сладка, она ясна, как свет. Ее прекрасный голос не устанет. Она — великий дар, которым Бог благословил лишь только нас, людей. Она — отметьте это особо, Гарроуэй, — не жаркий огнь воображения, который вспыхнет и тотчас угаснет. Не похотью питается она и не живет страстями. Нет, любовь — серебряная цепь, святая связь, соединяющая сердце с сердцем, с душою — душу, человека — с Богом… Вам ясно?

— Да, сэр. Именно, сэр. Теперь мне все совершенно понятно.

— Тогда ступайте, перепишите свои стихи в таком ключе.

— Да, мистер Бимиш. — Полисмен засмеялся. — Только вот еще одно дельце…

— В мире нет дел важнее любви!