Долгая дорога в дюнах - Олег Руднев (1984)

— А-а, ты снова за свое, — натянуто улыбнулся Артур. — Мы же с тобой договорились: этой темы для нас нет. Если, конечно…

Лаймон опустил голову, проговорил отчужденно:

— Если вернемся из поиска, если останемся живы, если дома нас встретят, если кое-что забудем, кое-что простим… Тебе не кажется, что слишком много набирается этих «если»?

— Мне кажется, что ты принимаешь все слишком близко к сердцу.

— Да мне тебя жалко.

Они стояли по разные стороны стола — самые близкие и самые непримиримые на свете люди. Им всегда было нелегко вместе: они часто спорили, ссорились, но боль одного неизменно становилась болью другого, малейший просчет каждого воспринимался, как просчет собственный. Что прощали другим, никогда не прощали ни себе, ни друг другу. Порознь же существовать и вовсе не могли — не доставало плеча друга, готового поддержать в трудную минуту. Не было рядом сердца, готового принять на себя частичку твоей боли, не хватало слова, пусть крепкого и неприятного, но такого по-братски искреннего и необходимого. Они нередко расходились, крайне недовольные друг другом, подолгу выдерживали характер, но расходились только затем, чтобы сойтись для новых споров и для еще более окрепшей дружбы.

Прошло уже почти три года, но Артур не переставал удивляться тому, что произошло с Лаймоном в начале войны. Тогда, в сорок первом, он, конечно, считал Лаймона безвозвратно обреченным на смерть. Во всяком случае, невозможно было представить, что тому удастся выкарабкаться из цепких лап гестапо. Тем не менее, когда Артур вместе с Грикисом и Отто Грюнбергом с помощью белорусских партизан добрались до Большой земли, оба оказались в Латышской дивизии. Артур и его друг как бы родились заново — ведь они оба считали друг друга погибшими.

О себе Лаймон рассказал тогда скупо и коротко:

— Это, знаешь, как дурной сон: глаза открою и думаю — было или не было? Расскажи кто другой, не поверил бы. Из поселка повезли меня немцы в Ригу…

— А ты знаешь, для чего меня выпустили? — волнуясь, спросил Артур.

— Конечно. Спрудж сам рассказал.

— Спрудж?

— Он самый. Сволочь такая, что будь здоров. Обычная психическая обработка.

— Скажи, только честно… Ты тогда… ну… хоть на секунду…

— Иди ты к черту, — беззлобно оборвал Лаймон.

У Артура отлегло от сердца, в глазах затеплились веселые искорки.

— Спасибо, — сдерживая радость, сказал он. — Если бы ты знал, чего я только тогда ни передумал! Хоть в петлю лезь. Ладно, извини, что перебил. Рассказывай.

— Да что рассказывать? Повезли в Ригу. Не успели доехать до взморья, забарахлил мотор. Остановились. Я сориентировался и говорю конвоирам — двое по бокам, третий рядом с шофером — по нужде, мол, надо. А те слушать не хотят. Что ж, говорю, смотрите сами: если не выдержу, не обессудьте — больше сил нет терпеть. Конвоиры посовещались, вывели все-таки. Отошли от дороги к лесу, а охранники ни на шаг не отходят. Показываю на руки. Как же, мол, без них? Развязали. Присел я на корточки, а сам осматриваюсь. Гляжу — за кустами овражек, да такой, знаешь, глубокий, извилистый. Скатиться бы в него, да успеть за поворот… Екнуло сердце — терять-то нечего, все равно расстреляют. Выждал момент, когда мои стражи чуточку отвлеклись, и кубарем в овражек. Как шею не сломал, до сих пор не понимаю. Они, конечно, следом, из автоматов ударили… Ушел. Петлял, ползал, сидел по горло в болоте, но ушел. Потом бродил волком, пока к леснику не вышел. Не повезло — еле от него ноги унес. Долго никому не доверял, пока холод да голод из лесу не выгнали. Прибился к людям, отогрелся, окреп и подался на Смоленщину, к партизанам. Остальное тебе известно…

Ночью разведчики благополучно миновали линию фронта и углубились в лес. У края полянки Артур знаком остановил группу.

— Старшина, — вполголоса позвал он. — Проверь, все ли на месте.

Из темноты ответили:

— Все, товарищ капитан.

Банга достал карту, включил под полой фонарик.