Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

И все же, хоть Кларе оно и невдомек, миссис Рэкхэм совершенно права и с ума нисколько не сходит. Для многих ищущих участия в Сезоне леди и джентльменов месяц, открывающийся «Днем всех дураков», становится источником горького унижения, ибо они обнаруживают, что их занесли в разряд Неприемлемых. Рассылаемые ими приглашения на званые обеды и иные «события», коим предстоит состояться в мае, во множестве возвращаются к ним с ответами «Сожалею, но присутствовать не смогу», а сами они соответственных приглашений не получают. И все большее число мужчин допоздна засиживается удлиняющимися апрельскими вечерами у догорающих каминов, глядя в них с каменным выражением, каковое приберегается обычно для известий о банкротстве или неверности жены; женщины же льют слезы и бессильно обдумывают планы мести. Если бал у леди Такой-то назначен на 14 мая, а к 14 апреля вы никакой обшитой кружевом carte d’invitation не получили, можете быть уверены – вас приговорили к изгнанию.

Никто не гибнет для общества сразу: лишь немногие из тех, кто в один год сверкает в самом отборном светском созвездии, извергаются из него уже на следующий; куда чаще человек устанавливает, что звезда его закатилась, лишь прибегая к дьявольски сложным расчетам, требующим владения математикой рангов. Что касается Агнес Рэкхэм, ей таких расчетов производить не приходится: для нее открыты все двери.

А вот Генри и миссис Фокс апрельская почта никакой радости не доставляет. Оба получили лишь по нескольку приглашений – больше, чем ничего, но меньше, чем когда-либо прежде.

Каждый укладывал полученные приглашения в ящик комода, и каждый отвечал: «Сожалею, но присутствовать не смогу». Что касается миссис Фокс, причину тут составляет дурное здоровье: она уже не в силах подолгу стоять, прогуливаться, играть в крокет и совершать все прочее, требуемое Сезоном. Состояние ее ухудшилось так значительно, что люди, с ней не знакомые, замечают это с первого взгляда и бормочут: «Не жилица». Друзья же и родственники все еще наполовину ослеплены послесвечением ее прежней силы и перешептываются о том, что вид у Эммелин «измученный» и что ей «следует отдохнуть». Они советуют миссис Фокс наслаждаться весенним солнышком, ибо не существует лучшего лекарства от бледности. «И не кажется ли вам, – тактично осведомляются они, – что, проводя так много времени в трущобах, вы себе только вредите?»

Во второе воскресное утро апреля миссис Фокс и Генри, как и всегда, прогуливаются после церкви по парковой аллее.

– Что ж, – надменно произносит Генри, – мне, во всяком случае, нечем извинить мой отказ участвовать в этом шумном веселье.

– Да и мне тоже, – говорит миссис Фокс. – Но мы ведь тревожимся по иному поводу, не правда ли? Нас не только не извинили, нас отвергли. И по какой же, хотелось бы знать, причине? Неужели мы оба такие уж Неприкасаемые? Неужели слишком уж вышли за рамки приличий?

– По-видимому, так, – хмурится Генри, вышагивая медленно и скорбно. Как и всегда, иронии ее он не заметил, что и составляет, по мнению Эммелин, один из самых симпатичных его недостатков.

– Ах, Генри, – говорит она, – давайте смотреть правде в лицо. Мы ничего не можем предложить тем, кто равен нам по положению. Посмотрите на себя: вы могли возглавить огромный концерн, а вместо этого ограничились скромным содержанием и живете в коттедже, который приличествует разве что простому рабочему. И разумеется, Люди Светские решили, что, если они пустят на порог вас, следом в их двери может постучаться Бог весть какое человеческое отребье.

Она вглядывается в покрасневшее лицо Генри: «О, но почему же он так краснеет? Да он стоит десятка этих Светских Людей».

– К тому же, – продолжает она, – для вас непереносимо, когда люди, желая повеселиться, отодвигают Бога в сторонку, и… ну, признайтесь – ожидать, что вы сможете развлечь чьих-то гостей, никак уж не приходится.

Он фыркает и краснеет еще пуще.